— Не стоит. Слишком рискованный шар.
— Кто не рискует, тот не выигрывает.
— Это в политике. В биллиарде все по-другому.
Санчес промазал, рассмеялся.
— Вот я и отдохнул у тебя, вьехо.
— Это правда, Малыш, что ты собираешься жениться на балерине Кармен?
— И об этом говорят?
— Еще как… Девять налево в угол.
— Мы просто-напросто друзья с нею, жениться я не собираюсь ни на ком, даже на той, которую люблю, вьехо, потому что нельзя себя делить: я принадлежу этой стране, а если рядом будет любимая, я стану отдавать ей слишком много сердца…
Рамирес положил десятку и вздохнул.
— Малыш, мне очень тебя жаль… Когда ты был лейтенантом, жилось тебе легче и беззаботнее… А за этот год ты стал седым, и хотя в газетах пишут, что у тебя молодые глаза, но я-то помню, какими они были, когда ты был действительно молодым…
11.10.83 (23 часа 06 минут)
Последний раз Леопольдо Грацио позвонил из отеля "Континенталь", где, как обычно, остановился в президентском пятикомнатном люксе.
Он попросил фрау Дорн, свою секретаршу из франкфуртского филиала корпорации, прилететь первым же рейсом в Берн; никто, кроме нее, не умел оформлять стенограммы особо важных совещаний; завтра предстояло именно такое совещание с представителями американской "Юнайтед фру т" и голландской "Ройял Шелл".
Затем Леопольдо Грацио заказал себе ромашкового чая ничто так не помогает пищеварению; попросил Метрдотеля приготовить на завтрак кусок полусырого мяса и авокадо с икрой, пошутив при этом:
— Бюнюэль назвал свой фильм, обращенный против нас, замученных бизнесменов, "Большая жратва", но вы-то знаете, что я позволяю себе шиковать лишь в исключительных случаях…
— О да, — почтительно согласился метрдотель, не посчитавший возможным заметить, что автором фильма "Большая жратва" был вовсе не Бюнюэль, — они все обозлены на мир, эти режиссеры, полная безответственность.
Положив трубку телефона, метрдотель в сердцах сплюнул: как и всякий человек, вынужденный лакействовать, он в глубине души ненавидел тех, кого обслуживали чьею милостью жил в довольстве, если не сказать — роскошестве.
11.10.83 (23 часа 07 минут)
— Месье Лыско, через три хода я объявлю вам мат, — сказал Серж, хозяин маленького кафе, куда советский журналист приходил почти каждый вечер — выпить чашку крепкого чая и сыграть пару партий в шахматы. Он жил в этом же доме на Рю Курнёф; квартиру занимал маленькую: редакция срезала бюджет на жилье; одинокий, вполне хватит двух комнат, кабинет можно оборудовать и под гостиную, холостяку не обязательна столовая, тем более многие иностранцы знают, что москвичи принимают порой гостей по-домашнему, на кухне — самый обжитой уголок в доме, даже тахту умудряются поставить, чтобы телевизор было удобнее смотреть.
— Через два хода вы согласитесь на ничью, месье Не, ответил Лыско задумчиво.
В кафе никого уже не было, только парень в парижской сине-красной кепочке с помпоном тянул свой "пастис"[4], устроившись возле запотевшего окна так, словно он намерен остаться здесь на ночь.
— Может быть, еще одну чашку сладкого чая? — спросил Серж. — Чтобы горечь поражения не так была ощутима?
— Я готов угостить вас рюмкой кальвадоса, чтобы не было слишком грустно просадить выигрышную партию, месье Не.
— Объясните, месье Лыско, отчего в России нельзя играть в шахматы в таких кафе, как мое?
— Это необъяснимо. Я за то, чтобы играть в наших кафе в шахматы. Впрочем, культура быта нарабатывается не сразу; мой покойный отец впервые увидел телевизор в пятьдесят первом году, и экран был величиной с консервную банку, а мой пятнадцатилетний племянник родился в доме, где уже стоял цветной ящик, и это считалось само собой разумеющимся. Как и то, что я мог только мечтать о мопеде, а он гоняет на нем в техникум… Когда-нибудь доживем и до того, что станем в кафе играть в шахматы…
— Вы мыслите так четко и, несмотря на это, проигрываете в шахматы, месье Лыско. Я обещал вам мат?
— Обещали.
— Может, вам угодно сдаться?
— Никогда, — ответил Лыско, понимая, что партия проиграна. Ему очень нравилось это французское "жамэ"[5], оно казалось ему столь же абсолютным, как и наше "никогда"; слово это особенно понравилось ему, когда он, юношей еще, увидел его на киноафишах — фильм Поженяна так и назывался "Никогда"; все-таки талант не может не быть дерзким, так и надо, вот я не талантлив, оттого и дерзости во мне ни на грош, подумал он и, поднявшись, пошел к телефону, что стоял на стойке бара.