— Это связано с судьбой нашего коллеги, русского журналиста Лыско.
— Диметр, это не по правилам.
— То есть? — не понял Степанов. — О чем вы?
— Я люблю русских, мне это завещал отец, он был в маки, его завет для меня свят, но иногда ничего не могу поделать с собою: меня гложет червь недоверия, когда я имею дело с вами.
— Персонально со мной?
— Я имею в виду красных. Вы скрытничаете, недоговариваете, словно бы страшитесь самих себя…
Степанов вздохнул.
— По молодости бывает….
— По зрелости тоже. Вы утром спросили меня о Мари Кровс. Это было что-то около одиннадцати. Значит, вы знали про Грацио, но мне об этом не сказали, а пошли своим обычным российским, окольным путем… Ведь я только что кончил говорить с мадемуазель Кровс, она специалист по людям типа Грацио, встречалась с ним, занималась его концерном и банками, писала о нем… Вот так-то.
— Какая-то чертовщина, Бреннер… Я ничего не знал про Грацио, даю слово… Все иначе… Я скажу вам, в чем дело, но я говорю вам об этом доверительно, хорошо?
— Я буду нем как рыба.
— В Шёнёф работал наш коллега Лыско, молодой парень… Его увезли в Москву с проломленным черепом… Чудом не угробили, чудом… За то, что он якобы был слишком близок с Мари, понимаете? Вот отчего я интересовался ею…
— Когда его хлопнули?
— Вчера.
— Она знает об этом?
— Я не говорил с нею… Я жду визу.
— Хотите, позвоню я?
Степанов неторопливо закурил, ответил задумчиво:
— Черт его знает… А почему нет?
— Я могу сказать ей про этого самого…
— Лыско?
— Да, — поморщился Бреннер.
— Говорите, как считаете нужным… И предупредите, что я приеду в Шёнёф сразу же, как получу визу.
— Забудьте про ваши русские номера: как только получу визу… Это ваше личное дело, когда вы получите визу… Ее дело согласиться на встречу и назначить время и место…
Бреннер набрал номер, представился, попросил соединить его с мадемуазель Кровс, зажал мембрану ладонью, объяснил:
— Она в баре Пресс-центра… Хорошая жизнь, а?!
— Спросите, какого она мнения о Лыско как о журналисте…
— Если его били за близость с этой фройляйн, надо спрашивать про другие качества. — Бреннер отчего-то вздохнул, нажал на селекторе кнопку, поинтересовался: Хотите слышать наш разговор?
— По-французски я не пойму.
— Я поговорю с ней на английском, не на немецком же, право…
— Нет, но вы, французы, неисправимые националисты…
— Имеем право на это, Диметр, имеем право…
В селекторе прозвучал низкий голос:
— Кровс.
— Здравствуйте еще раз, это снова Бреннер.
— Добрый вечер, мистер Бреннер.
— Могу я задать вам еще несколько вопросов?
— Пожалуйста, хотя я сказала то, что мне представлялось возможным сказать…
— Речь пойдет не о Грацио, мисс Кровс. Известно ли вам имя русского журналиста Лы… Лы… — Бреннер посмотрел на Степанова, снова прикрыл ладонью мембрану, но Кровс ответила:
— Вы имеете в виду мистера Лыско?
Степанов кивнул.
— Именно, — ответил Бреннер.
— Мне не просто известно его имя, мы дружны.
— Вам известно, что его в бессознательном состоянии увезли в Россию?
— Что?!
— Да, на него было совершено нападение… Он, как говорят его русские коллеги, очень плох… Мотивом избиения послужили якобы ваши отношения…
— Ах, вот так? Его обвиняют в том, что он спал с представительницей бульварной прессы?
— Его обвинили в том, что он был близок с женщиной, которую любит неизвестный друг…
— Неизвестный друг, конечно же, связан с корпорацией Дигона, мистер Бреннер, потому что Лыско исследовал те же материалы, которыми занималась и я… Точнее говоря, он… Словом, у меня нет ревнивого друга, который пошел бы на такое безумство…
Степанов показал пальцем на себя. Бреннер быстро закрыл трубку ладонью, спросил:
— Хотите поговорить?
— Да.
Бреннер на секунду закаменел лицом; видимо, стремительно продумывал то, как он должен объяснить Кровс про красного; снова потянулся за сигаретой, мгновенно прикурил, прижал трубку острым плечом к уху.
— Мисс Кровс, у меня в гостях наш русский коллега Степанов; он писал репортажи о партизанах Лаоса и Вьетнама, был в Чили накануне трагедии и дружил с вождем РАФ[6] Ульрикой Майнхоф. Он хочет поговорить с вами.