— Кузнец у меня неплохой, только малость на голову скорбный. Мнит себя барином, хорошо еще что о сем никто, кроме приставленных к нему крестьян, и не знает. Мне же блажь его не мешает, работу делает — и довольно, а мужики… им велено его так барином и величать дабы он работать продолжал.
Вот это птичка обломинго и чирикнула! Хотя ведь у меня бумага есть… то есть она у отставного поручика в доме и осталась на сохранение…
Ну да, время от времени я мелкую кузнечную работу и для мужиков из Свиньино делал, но ведь исключительно по доброте душевной — а сосед, гад такой, меня уже в свои крепостные записал?! И ведь я с этим и поделать ничего не могу… ну, почти. Наверное, все же что-то, да могу, вот только что?
Завязка
Вторая, и это не баг, а фича: завязок должно быть минимум две. У Энциклопедия русской жизни Онегина завязки две: знакомство с Ленским и знакомство с Татьяной. У шапки — тоже две завязки, потому что одной маловато будет. А чем мы хуже если не Пушкина, то хотя бы шапки? Так что завязывать будем уже всерьез.
Долгими октябрьскими вечерами я сидел в избушке кузнеца и размышлял над своею горькою судьбинушкою. В избушке сидел потому что выяснилось, что построенные мною хоромы не так хороши, как мне представлялось: печка грела хреново (то есть сама по себе — хорошо, но на две больших комнаты ее явно не хватало), да и сиденье в темноте раздражает. Стекол-то в окнах не было, и, чтобы не околеть от холода, приходилось окна держать закрытыми. В смысле, двойные ставни закрытыми держать, но через них все равно почему-то изрядно дуло. Однако бабы дважды в день все равно в хоромах топили, ведь нельзя допустить, чтобы подвал замерз: там хранилась ценнейшая картошка (которую на еду я тратить пока не стал) и разный другой продукт.
С голоду зимой я умереть уже не боялся, хотя полученные после расчетов суточные рационы и вызывали некоторое уныние. Они совсем бы уж уныло выглядели, но в самом конце октября, когда ночью температура падала ниже нуля (что доказывал ледок на лужах), Авдей умудрился в лесу завалить целого лося. Ну не то чтобы очень огромного, все же скорее лосенка — однако достаточно большого для того, чтобы к суточному рациону на зимний стойловый период добавить мяска примерно так по килограмму. На всех по килограмму в день, не на одного — но и это уже сильно радовало.
Еще меня радовало то, что бабы решили, хотя и очень своеобразно, обо мне позаботиться. В плане выживания в студеную зимнюю пору. Еще осенью старшая из баб, Фёкла, робко поинтересовалась, а не могу ли я бабам иголку отковать швейную. Фёклу мне Александр Григорьевич отдал потому что как раз зимой ее единственного сына он оженил и осталась баба «одинокой бобылкой» — то есть пользы от нее мало, хотя и подушный налог за нее платить не требовалось. Но требовалось кормить, а раз сын её уже кормить не мог… Честно говоря, я думал что Фёкле уже сильно лет за сорок, а оказалось всего двадцать восемь. В общем, из пружин замков французских ружей я иголок наковал больше двух десятков. А бабы часть, причем большую, ловко поменяли где-то в соседних деревнях на материю (то есть на полотно, сотканное тамошними бабами из матёрки), а к зиме сшили мне зимнюю одежку. Не тулуп, а что-то вроде пуховика или длинной телогрейки, набитой пухом из рогоза. Правда воротник меховой они пришили, еще и меховой капюшон и обшлага, из заячьих шкур, так что пальтишко не самым «мужицким» по фасону вышло. И теплым, хотя и тяжелым. Очень тяжелым — но теплым. Так что и с одежкой на зиму мне повезло, что очень меня радовало.
Не радовало то, что из посуды на всю кодлу так и оставался единственный горшок объемом литра на четыре. Ну я и постарался: набрал глины, добавил песочку процентов десять (читал я в юности о таком рецепте), даже сколотил некое подобие гончарного круга — и налепил разных мисок, кружек и крынок. Причем даже не забыл все это творчество тщательно выгладить щепочками, чтобы посуда получилась лощеной. Аккуратно все высушил, выкопал правильную ямку, слепленное в нее вперемешку с углем сложил — то есть все по правилам сделал. И даже трубку глиняную в ямку провел, чтобы воздух в нее мехами качать для повышения температуры. А потом свою керамическую печку запалил и стал ждать положительного результата.
Самым трудным в деле производства керамической посуды было ожидание того момента, когда печка остынет. Потому что эта зараза остывала почти неделю! Но зато потом все стало просто: всю полопавшуюся в печке посуду я просто выкинул, а ту, что осталась невредимой, постарался отмыть от налипшей золы и копоти. А оставшейся после этих процедур «японистую» керамическую ложку я потом использовал для поедания того, что бабы сготовят.