Напрасно кравчий князь Борис Алексеевич Голицын уверял их, будто Иван Кириллыч уехал из Москвы. Стрельцы не верили и, собравшись на Красном крыльце, вызвали к себе бояр.
– Передайте царице, – кричали они, – что если завтра не будет выдан изменник Ивашка, то все будут изрублены и дворец сожжен.
После этого мятежники с прежними предосторожностями оставили Кремль.
На третий день, то есть 17 мая, снова раздался зловещий набат и барабанный бой, и снова вся кремлевская площадь наполнилась мятежниками, но только крики их теперь стали грознее и требования настоятельнее.
В страшной тревоге собрались бояре в палатах царицы. Каждый в тайном уголке своего сердца желал избежать личной опасности от дальнейшего укрывательства Ивана Кирилловича, но никто не решался выразить открыто своего желания. Более откровенной выказалась царевна.
– Матушка царица! – сказала она, неожиданно входя в палату. – Стрельцы требуют выдачи Ивана Кириллыча, они грозятся всех изрубить и сжечь дворец.
– Я готов! – вдруг послышался в дверях голос Ивана Кирилловича.
Странное впечатление произвело неожиданное появление молодого человека. Недоумение, сожаление и вместе с тем радость можно было прочитать почти на всех лицах бояр. Царица онемела от горя и отчаяния. Все молчали. Первая пришла в себя царевна:
– Ты жертвуешь собой за всех нас, дядюшка. Жизнь твоя спасет царство, и я завидую тебе…
И в первый раз еще в душе царевны шевельнулось непривычное чувство, так резко противоположное прошлому, мягкое чувство, как будто симпатия к одному из всего ненавистного рода Нарышкиных.
– Я желал бы только, – сказал Иван Кириллович, – прежде, чем явиться к ним, выслушать последнее христианское напутствие.
Царевна поспешила послать к стрельцам оповестить, что требуемый ими Нарышкин передается им после обедни в дворцовой церкви Спаса Нерукотворенного.
В церковь отправились кроме самого Нарышкина, царицы Натальи Кирилловны, царевны Софьи и бояр множество стрельцов, стороживших жертву. После исповеди началась литургия – последняя литургия для несчастного. Теперь только стали совершенно понятными для него, добровольно предававшего себя за спасение других, божественные слова Спасителя об искуплении. Жадно вслушивался он в эти слова, и высокая тайна самоотвержения вливала в его душу чувство успокоения. Но и в эти последние минуты земная жизнь мгновениями брала свое: мелькали и неуловимо следовали одно за другим представления пережитого, и детские годы, и страстные увлечения юности, и полное гордой надежды будущее. В один час сконцентрировалась вся человеческая жизнь.
Под тяжелым впечатлением важности последнего часа священнодействие проникалось особенным благоговением: понятно и выразительно выговаривались пресвитером слова Спасителя, гармонически-сладко звучали песни и славословия хора. С каким глубоким значением повторялись теперь в душе несчастного слова «да будет воля Твоя» и «остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должникам нашим». И от всего сердца простил он теперь долги своим должникам, мало того, что простил, он просил, он молился за них. Наступило высокое таинство общения с Богом с призывом: «со страхом Божиим и верою приступите». Совершилось таинственное общение, и отразилось оно во всем существе человека. Беспредельною любовью осветился взор, бесконечной приветливостью очертились уста. Легко на сердце, нет и следа животного страха.
Обедня кончилась. Настала последняя и самая тяжкая минута прощания с близкими. Царица-сестра, казалось, потеряла сознание. Она как смотрела на любимца брата, как обвилась руками вокруг его шеи, так и замерла.
Вошел боярин князь Яков Никитич Одоевский.
– Государыня, – сказал он с необычной торопливостью, – стрельцы там… внизу торопят… раздражены… грозятся всех изрубить… – Но не слыхала царица слов Одоевского, по-прежнему смотрела она на брата, по-прежнему рука ее судорожно обвивала его шею.
– Ну, прощай, сестра, не мучь себя, – сказал он, с усилием вырываясь из рук сестры, – мне не страшно… готов… помни и молись обо мне…
Какое впечатление произвела эта раздирающая сцена на душу царевны Софьи? Пробудившаяся симпатия в душе ее достигла даже до реального осуществления настолько, насколько способно было это чувство уместиться с ее честолюбивыми стремлениями. Она подошла к иконостасу, взяла с налоя икону Божией Матери и, отдавая ее царице, сказала:
– Передай этот образ брату, может быть, при виде его стрельцы смягчатся и он спасется от смерти. – Слова эти, сказанные громко и с особенным ударением, очевидно, предназначались мятежникам.