– Мавра! – крикнула она постельницу, заменившую Радимицу Федору Семеновну, уж давно вышедшую замуж за кормового иноземца Озерова и недавно уехавшую с мужем в новопожалованные поместья. – Мавра! Позови ко мне денщика Турку!
Явился Турка. Царевна приказала ему снова рассказать все подробно о выезде брата, но узнать положительно и отчетливо и теперь все-таки не могла. Несвязно и глухо тот передал только свои наблюдения с ночного поста: как вдруг ни с того ни с сего зажглись огни в Преображенском дворце, как закопошились там люди, забегали к потешным, как запрягали лошадей, укладывались и выезжали.
– А куда выехали, – заключил немногосложный рассказ Турка, – не у кого было допытываться, торопились сюда с вестями, да лошадь сшибла в дороге… запоздали.
– Вас на посту был не один человек, один мог оставаться и следить, куда едут, а другой ехать сюда.
– Не домекнулись, царевна, в разных местах были, не сговорились.
– А в котором часу уехали?
– Часов-то мы не знаем, царевна. Днем – по солнышку, а ночью, особливо в дороге, кто разберет. Скоро рассветать стало.
– Ступай и сейчас разузнай, куда уехали из Преображенского.
– Предатели… – бросила вслед уходившему царевна. – Я ли не ласкала их, не награждала, не одаряла, а чем платят они мне? Изменой… предательством… И на таких-то людей рассчитывал Федор… вздумал царствовать… прямой худородный… – невольно с горькой иронией и презрительно вырвалось у царевны.
Будто в ответ на зов в дверях показалась красивая фигура Федора Леонтьича.
– Ступай, Федор, если нужно будет, позову тебя, – досадливо проговорила она, нетерпеливо махнув рукой, Федор Леонтьич исчез.
Молодая женщина переживала переворот. Вся занятая, всей своей плотью и кровью, важностью совершающихся событий, она круто высвобождалась из-под обаяния чувственности, и как мелок, как ничтожен показался ей тогда вчерашний любимец, ничего не давший ей, кроме страстных ласк.
– Мавра! Позови ко мне, как только явится, Турку.
– Воротился он, государыня, и ждет твоего приказа.
– Узнал? – спросила она, оборачиваясь к входившему стрельцу.
– Узнал, государыня. Царь Петр Алексеевич уехал из Преображенского верхом в полночь к Троице, вслед за ним отправились туда обе царицы и князь Борис Алексеевич с потешными и налетами, а на рассвете выехал туда ж и весь боевой снаряд.
– Как? И огненный бой перевезли?
– Перевезли…
– И я об этом узнаю только теперь, когда нет возможности… нет средств. Ступай вон! – крикнула она стрельцу.
«К Троице… конечно, туда… сама же показала дорогу… сама научила… Семь лет князь Василий…»
– Мавра! – позвала она снова постельницу. – Пошли за Василием Васильевичем.
И теперь в новую критическую пору своей жизни молодая женщина снова обратилась к забытому старому другу, к тому, кто первый научил ее правилам политической мудрости. С нетерпением она ждала его.
В дверях появился князь Василий. С лихорадочным волнением бросилась к нему навстречу молодая женщина и – остановилась.
– Князь Василий, – прошептала она, – я ждала…
– Поздно, государыня, – отвечал он тихим, но не прежним ровным, а надорванным голосом.
Глаза их встретились, и многое прочитали они друг у друга, многое, что не высказывается словами. Страшно изменился князь Василий с возвращения из Крымского похода, стал почти неузнаваем. Загорелый, но все еще мягкий и приятный цвет лица принял желчно буроватую черствую тень, черты сделались резкими, нос заострился и выдался, глубокие складки избороздили лоб и очертили рот, сжатый в холодную усмешку, а из полуопущенных век вырывались не прежние бархатные ласкающие лучи, а какой-то пристальный, тревожный и всеподозревающий взгляд. Этот-то стальной взгляд и остудил порыв молодой женщины, бросившейся было к нему, правда, под влиянием чувства самосохранения, но не прежнего сердечного увлечения, которого не было да и не могло быть. Человек не отрыгает, не пережевывает дважды одного и того же чувства.
– Я позвала тебя, князь, для совета… и как ми… постоянного, верного слугу… – начала снова Софья Алексеевна, овладев собой.
– Государыня, Голицыны всегда были верными слугами… никогда не изменяли.
– Ты знаешь, – продолжала царевна, как будто не замечая едкого упрека, – все, что случилось… из Преображенского бежали в эту ночь… Что теперь делать? Да садись сюда, князь, к столу… подумаем, как бывало прежде…