Азиат обвел путников мутным взглядом и, остановив его на Мораддине, икнул и спросил прямо: – Что спеть-то?
– Знаешь, любезный, мы вовсе не нуждаемся в увеселении… – вежливо произнес Мораддин, но туранец, свежо и пряно пахнущий ногами, шаурмой и пивом, лишь утвердился в своем заблуждении, что именно его песен господам и не хватает, рванул струны домры и заголосил на всю гостиницу:
– В белосте-е-енном Хоарезме, что ласка-а-аем синим морем, рос цветок мужской услады с нежным именем Зуле-е-ейна…
Орал он, как некормленный ишак, а домру не настраивали, наверно, лет десять.
– Титька тараканья, этого еще не хватало! – девушка с каштановыми косами в сердцах ударила ладонью по столу, и Исмаилу почудилось, будто ее ногти на миг стали раза в два длиннее обычных человеческих, словно вдруг из ножен высунулись пять острых кинжалов. Барыга на всякий случай осенил себя охранным знаком – но москвичка вновь сжала руку в кулачок, и теперь ее ногти выглядели не более устрашающе, чем у любой столичной модницы.
– Любезный, мы же тебе сказали, что… – терпеливый Мораддин сделал вторую попытку.
– …Но эмир сластолюби-ивый, разлучив Зулейну с ми-илым… – безжалостно продолжал туранец, терзая в поэтическом экстазе неповинную домру, – в свой гарем ее запря-а-атал, чтобы честь ее девичью…
– Вот про это, пожалуйста, поподробнее, – заинтересовался киммериец, приготовившись слушать.
– Я его сейчас убью! – зашипела жена консула, и было непонятно, о ком она – о дурнопахнущем менестреле или своем черноволосом спутнике.
Мораддин поднялся из-за стола и взглянул в упор на разошедшегося певца.
– Любезный, ты нас утомил, – очень тихо произнес он, и туранец мигом умолк. Потому что даже хмельной угар и упоение собственным искусством не помешали ему увидеть в глазах низенького вежливого путника, что чужая смерть для него – зрелище заурядное и даже приевшееся. Следовательно, одним неудачливым певцом больше, одним меньше – для этого спокойного господина значения не имело. Исмаил, которого невольно пробрал озноб от этого взгляда, решил, что поторопился с выводами о ненадежности туранского дипломатического корпуса, в котором есть такой замечательный вежливый военный атташе.
– Ну вот, на самом интересном месте, – проворчал киммериец, когда протрезвевший сын степей убрался восвояси. – Мрачные же у меня попутчики – даже песен не любят…
– Ну, вообще-то что решаем? – напомнил о себе Исмаил, доставая бумажник.
– Благодарим за предложение, уважаемый, – вместо гиганта ответил его малорослый друг, – но шел бы ты лесом. В направлении болота. Понял, да?
Исмаил и Конан одновременно открыли было рты – но Мораддин посмотрел в глаза сначала одному, потом другому, и оба рта послушно закрылись. Худенькая девушка торжествующе улыбнулась, обнажив при этом остренькие белые зубки.
Исмаил понял, что наступил подходящий момент откланяться. В этой мысли его особенно укрепила внезапно выглянувшая из-под стола морда красноглазого бультерьера, похожая на плоскогубцы. Милая зверюшка строго взглянула на настырного «челнока» и вывалила из пасти широкий розовый язык.
Вернувшись за свой столик, Исмаил решил про себя – а, может, и к лучшему, что он не смог нанять этих людей для своего каравана. Не слишком-то уютно ехать в такой компании, где лишь один нормальный человек, да и тот – кимме5риец.
Почтенный караванщик был прав только наполовину. Конан из Киммерии был не только единственным нормальным человеком из троих путников. Он вообще был единственным человеком в этой маленькой компании.
Мораддин, сын Гроина, был человеком лишь наполовину. Его мать была бритунийкой, отец – из рода подземных карликов-рудознатцев, звавших себя гномами и селившихся в туннелях под Кезанкийскими горами и Граскаалем. Как-то, расчувствовавшись (что с Мораддином случалось нечасто), он поведал своему другу-северянину романтичную историю любви бритунской селянки и молодого гнома. Но чуждый сентиментальности киммериец сделал из этого рассказа лишь один вывод: при отсутствии других претендентов дочери Иштар способны завязать шашни даже с нелюдем-малоросликом.
Доставшийся в наследство от отца небольшой рост Мораддин с лихвой окупал безупречным владением практически любым оружием – впрочем, даже оно не всегда требовалось полугному, знающему тайные приемы, с которыми даже безоружный человек становится крайне опасным. Благодаря этому, а также несомненному уму и спокойному ровному нраву, карьера Мораддина в особо привилегированных частях армии владыки Илдиза была чрезвычайно успешной – до тех пор, пока щепетильная честность полугнома не помешала этому. В результате навета сослуживцев удачливый капитан гвардии султанапурского эмира в одночасье превратился в обыкновенного надзирателя на рудниках, куда туранские власти ссылали преступников. Нетрудно догадаться, что именно там и состоялось его знакомство с Конаном.