Он посмотрел на следователей с выражением, как будто к нему только что пришло понимание чего-то важного.
— Если бы я не любил её так, то я не был бы так взбешён, — сказал он. — Я кричал на неё; она попыталась удержать меня, она что-то пыталась говорить, она кричала: «Нет, Лоуренс, нет». Её обычные слова, когда я хотел её. Но на сей раз я не просил и не уговаривал. Я взял её силой. Я взял то, чего хотел, что принадлежит мне по праву. Что она была должна мне и никому больше. А затем я понял… я понял что она… — Харвелл обхватил голову руками. — Она лежала так неподвижно. Проклятая собака продолжала лаять и лаять, а я был взвинчен и… — так трудно убить собаку, знаете? Это было труднее, чем убить Розамунду.
— Это всё понять довольно легко, — сказал Паркер спокойно. — Чего я не понимаю, сэр, это почему вы не решились встретить наказание лицом к лицу. Все эти игры с маской, запиранием двери и разбиванием оконного стекла. Зачем? Всё это лишь ухудшало ваше положение.
Харвелл обвёл их ввалившимися глазами.
— Я не мог вынести то, что скажут люди, — сказал он. — Мы были самой популярной парой влюблённых в Лондоне. Я не мог допустить, чтобы люди узнали, до чего дошло. У меня была определенная репутация как у её мужа; я был тем, кому она доверилась… и я действительно любил её, действительно любил!
— Итак, вы предприняли шаги, чтобы избежать обвинения, — сказал Паркер.
— Я не мог вынести её бедного изуродованного и покрасневшего лица… там, на подушке, и я накрыл его маской. Я сидел около неё, когда услышал, что кто-то ходит на веранде, и я увидел, что Эймери смотрит в окно. А затем я подумал, что же можно сделать...
— Это было большой ошибкой, — сказал Паркер.
— Да так ему и надо! — воскликнул Харвелл. — Розамунда была моей, только моей. Если бы он оставил мою жену в покое, то я, возможно, ничего не предпринял бы против него. Сначала мне казалось, что я всё сделал правильно. Я думал, что замёл следы. Я запер дверь спальни, а затем взломал её. Я запер парадную дверь за собой, обошёл дом и разбил окно, так чтобы было похоже на взлом. Я не догадался попытаться открыть дверь через выбитое стекло, поэтому всё оказалось не так умно, как я полагал. Но мне казалось, что я вышел сухим из воды, и вся вина ляжет на Эймери. А затем пошли новые осложнения. Этот глупый сводник-француз захотел выставить портрет. Я не мог этого допустить. Я не хотел, чтобы кто-нибудь вспомнил о маске. Поэтому я сжёг картину. А это было всё, что у меня осталось от неё на память… — Его голос задрожал.
— Можем мы теперь перейти к исчезновению мисс Фиби Сагден? — спросил Чарльз.
— О, её, — пожал плечами Харвелл. — Я думал, вы подслушали всё. Уимзи всё узнал, будь он проклят.
— Мне понадобится ваше официальное заявление, подслушали мы или нет, — объяснил Паркер.
— Она была глупой маленькой сучкой, — сказал Харвелл. — Она не имеет значения.
— Думаю, вы обнаружите, сэр, что имеет.
20
В ком личность лишь одна, в том и лицо одно.
Джон Донн [218]
— Действительно, он жалок, — заметил Питер, рассказывая Харриет о событиях дня. — Мужчина без самоконтроля и без чувства собственного достоинства. Нужно, конечно, сделать скидку на силу жестокого кокетства, способного свести мужчину с ума.
— Кокетство не является преступлением, за которое приговаривают к смерти, — печально сказала Харриет. — Но что ты имеешь в виду, говоря, что у Харвелла нет чувства собственного достоинства? Я считала, что он весьма высокого мнения о себе.
— Это иногда странно сочетается. Сын знаменитого отца, он вкладывает деньги в театральный бизнес, где любому успеху сопутствует громкая слава, но не добивается больших успехов в отличие, например, от сэра Джуда Ширмана. А затем он делает нечто, что заставляет всех повторять его имя и восхищаться им. Он может носить свою красавицу-жену, как женщина носит брильянты на публике. Как она любит его! Как он любит её! Какая романтическая история!
— Поэтому, если люди подумают, что она была убита злоумышленником или любовником, он получит ауру трагического героя.
— Но если обнаружится, что он сам её убил, всё это превращается в «Гран-Гиньоль». Он теряет лицо. Вот и всё.
— Питер, ты ему совсем не сочувствуешь?
— Очень немного. А должен?
— Люди сравнивают Харвелла, спасшего Розамунду от нищеты, с тобой, женившимся на мне.
— Очень глупо с их стороны.
— Мы отличаемся?
— Да. Смотри, Харриет, Шаппарель не смог бы ничего выявить в тебе, рисуя тебя дважды на той же самой картине, — ты всё время без маски. Ты глядишь на мир такая, какая ты есть, и будь что будет. Именно это заставило меня полюбить тебя с первого взгляда и продолжать любить все эти годы. Именно этим я восхищаюсь в тебе, но не могу похвастаться, что сам обладаю подобным достоинством. Я всё время дурачусь, прячась за титулом, репутацией, способностью к глупому остроумию.
— Но, раз ты об этом упомянул, в последнее время ты дурачишься гораздо меньше.
— Я благодарен тебе, Domina.
— За что же?
— Ты оказываешь мне огромную честь, относясь ко мне серьёзно, — сказал он.
— Но не надо благодарности, Питер. Только не это. Это такая ненавистная вещь. Огромное ружье с ужасной отдачей.
— Безопасно, когда относится к любви.
— Надёжна эта власть и непреложна, — пробормотала она.
— Друг другу преданных предать не можно, [219] — ответил он, и она услышала оттенок триумфа в его голосе. — Ты разоблачила меня, но всё равно любишь.
— Значит у тебя нет побуждения задушить меня?
— Не в данный момент. Но не рассчитывай на это и впредь.
— Я буду осторожна. И я должна тебе кое-что сказать, Питер.
Зазвонил телефон.
— Дорогая, мне очень жаль, но я должен идти. Твоя новость может подождать?
— Да, если ты торопишься. Что случилось?
— Ещё одна небольшая дипломатическая неурядица. Надеюсь, это не займёт столько времени, как в прошлый раз, но… — Он уже вновь надел маску холодности и отстранённости.
— Питер, прежде, чем ты уйдёшь, скажи, что произошло с запиской Розамунды Харвеллу?
— Ничего. Я убрал её в ящик с пометкой «Ожидающие решения». Почему ты спрашиваешь?
— Кто-нибудь сказал о ней Лоуренсу Харвеллу?
— Я, конечно же, не говорил, — сказал Питер. — И сомневаюсь, что говорил Чарльз. В ней нет необходимости для следствия с учётом его признания, и в целом, я думаю, было бы милосердно охранить хэмптонских девушек от дачи свидетельских показаний.
— Но он должен знать! Он должен знать, что она не обманывала его с кем-то ещё.
— Должен? Сделает ли это его раскаяние более острым, если он и так полон раскаяния? Доктор Джонсон сказал где-то, что воспоминание о преступлении, совершённом напрасно, было самым болезненным из всех размышлений. Но, Харриет, у меня сейчас нет свободного времени для Харвелла.
— Конечно, — сказала она. — Ступай и возвращайся как можно быстрее.
— Весь шар земной готов я облететь за полчаса. [220]
Дверь библиотеки закрылась позади него.
В холле послышались голоса. А затем в доме наступила тишина: не было слышно перемещения слуг, и постепенно атмосфера присутствия Питера растаяла.
Харриет мерила шагами библиотеку. Она закурила балканскую сигарету «Собрани» [221] и погасила её, докурив лишь до половины. Ей в голову пришла ужасная мысль, и думала она не о Лоуренса Харвелле, а о Розамунде. Что будет справедливее по отношению к ней? Действительно ли начинает проявляться женская солидарность?
«При жизни она не была женщиной такого типа, с которой я могла бы дружить, — напомнила себе Харриет. — Но всё же я действительно испытываю желание помочь её призраку».
218
Цитата из стихотворного послания сэру Томасу Роу (To Sir Tho. Rowe)
219
Питер и Харриет цитируют строки из стихотворения Джона Донна «Годовщина»
(Перевод Григория Кружкова).
221
«Собрани» (Sobrani ) — фирменное название высококачественного курительного табака и дорогих сигарет одноимённой компании. От болгарского — собрание, парламент).