— Дошли до меня слухи о твоем несчастье, Накман. Мы, иудеи, народ сострадательный, вот я и пришел к тебе со своим сочувствием.
— Спасибо. Сочувствующий упивается превосходством. А сострадание иудейское мне слишком хорошо знакомо.
— Вижу, тяжело на сердце у тебя. Мы же следуем правилу: не судить человека в беде за несправедливые слова его.
— Не только у вас, у всех такое правило.
— Может, помощь тебе требуется?
— Мне ничего от вас не нужно. Когда сам справляюсь, а когда и Рахав помогает. Клан у нас дружный, своего в беде не оставляем.
— Расскажи про семейство покойное. Надо больше говорить с людьми о страдании своем — душа оттаивает.
— Это ты верно подметил. Мученику тем легче на сердце, чем чаще случается ему горе изливать. Беда вот только, что не хотят люди о чужой боли слышать.
— Я — верный слушатель твой.
— Ты чужой, Калев. Устам страдальца родные уши требуются.
— Сестра у тебя есть.
— Мысли Рахав о живых, не о мертвых.
— Должно быть, прав ты.
— Да, прав я. Проверено.
— А скажи-ка, Накман, верно говорят, что собираешься ты мстить иудеям за убиение жены и детей?
— Собирался, но передумал.
— Понимаю, почему собирался, но не понимаю, почему передумал.
— Рахав меня отговорила, вот и передумал.
— Рахав права, она мира хочет.
— Рахав замуж за вашего Йошуа хочет, потому мир ей с вами нужен. А я люблю сестру, добра ей желаю. Вот и отступился от прежнего умысла.
— Отступился? Не знаю, верить ли тебе!
— Я делом доказал! Если бы имел злое намерение, разве стал бы я помогать вам?
— Ты помогал нам?
— А кто жребием управлял на суде Ахана? Не я ли?
— Верно. Это и логично, и убедительно. Коли помогал нам, значит, не носишь более зла на иудеев.
— То-то! Накман зря не скажет!
— Кстати, об Ахане. Знавал ли ты его до суда?
— Приходилось. Встречался с вашим юным героем.
— Случай свел?
— Нет, не случай. Ахан искал встречи со мной. Он признался, что влюбился по уши в мою сестрицу. А она нос воротит. Вот он и спрашивал у меня, как подобраться к сердцу Рахав, дескать, я ее хорошо знаю.
— Дал совет ему?
— Нет. Не мое это дело. У меня голова своей бедой занята.
— А все-таки напрасно ты, Накман нашей помощью пренебрегаешь. Ведь бедно ты живешь, скудно.
— Я не пекусь о мирских благах. Кусок хлеба да глоток воды — всё, что мне надо. Когда великое горе у человека — нет иного интереса, кроме как о счастливом прошлом вспоминать. Хотя бы так, в одиночестве сидя на камне!
— Я с Рахав говорил. Она любит тебя, и огорчает ее твое равнодушие к собственному благополучию.
— Рахав права по-своему. Она женщина практическая, ценит достаток. Я-то ее понимаю, а вот ей меня до конца никак не понять. Не испытавши горя — не проникнуться им. Да и кому она нужна, не своя печаль!
— Рахав сказала мне, что прежде ты был богат, а теперь бедняк-бедняком.
— Было у меня богатство. Я владел двенадцатью статуями божества и покровителя нашего клана. Все статуи из чистого золота. Да на что мне это теперь?
— А верно говорят, что ты сокровища в землю зарыл? Сетует Рахав, что не поделился с нею.
— Сестрица моя, повторяю, женщина практическая. Она свою выгоду и без моего золота найдет.
— А что это значит, зарыть сокровища в землю?
— Я схоронил жену и деток в одной могиле и положил туда все статуэтки. Пусть покойные безбедно живут в другом мире и мужа и отца добром вспоминают. Вам, иудеям, никогда не понять этого.
— Да, Накман. Мы так не поступаем. У нас другие понятия. Кстати, не готовишься ли ты принять нашу веру?
— О Боге своем тебе лучше с Рахав беседовать. Ей эта тема ближе. Не в моем положении о вашей вере думать.
— Наше племя другого мнения, и я сию минуту доказал бы тебе…
— Ты, Калев, хочешь открыть дискуссию? — недовольно перебил Накман.
— Виноват, сейчас не к месту.
— Не к месту и не ко времени.
— Я прощаюсь, Накман. Хотя, нет, пожалуй, не прощаюсь. А мое предложение о помощи остается в силе.
— Спасибо, Калев.
10