Вместо ответа та пожала плечами и, в лучших традициях кинематографа, намалевала на лобовом стекле губной помадой телефон.
— Понадоблюсь — звоните! — Выпорхнула из машины, закрывая, словно белый медведь на охоте, разбитый нос ладонью, и боком, боком мимо старушенций на скамейке полетела домой — отлеживаться.
«Правильно говорят, все зло от баб. — Посмотрев ей вслед, Снегирев размазал по стеклу помаду, мир сделался розовым, и он ухмыльнулся: — А впрочем, все, что ни делается, к лучшему».
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Мало того что Ступин с Хрусталевым трудились бок о бок, так они были еще и соседями. Правда, майор обретался на седьмом этаже, в то время как полковник занимал престижный пятый. На первом проживали сержанты, на втором мелкий командный состав, а третий и четвертый занимали рвачи из ГАИ, труженики из ХОЗУ и в срок отдавшие свой интернациональный долг мокрушники-омоновцы.
Ментовская обитель была просторной, тысячеквартирной, с дугообразными красными кирпичными стенами и возвышалась в гордом одиночестве на пустыре. Сверху, наверное, казалась она гигантской подковой, подаренной на счастье людям. Местное население, правда, считало иначе. Оно обходило дом за версту и называло его сучьим логовом.
Судя по календарю, уже хозяйничала весна, а на улице творилось такое, что собаки, не говоря о хозяевах, выбирались на прогулку без всякого энтузиазма. Однако против природы не попрешь, и каждое утро Ступин встречался с Хрусталевым среди обгаженных сугробов на пустыре. Оба они были заядлыми, со стажем собачниками, однако наклонности имели разные. Полковник привык иметь дело с братьями помельче, его терьерша Кнопка была размерами с кошку. Ступин же всегда держал крупных собак и из-за своего кавказца Бакса имел как-то раз крупные неприятности.
Помнится, года два назад въехал в крайний подъезд кадровик из Управления, да не какая-нибудь там инспекторская сошка, а высоковольтный зубр Особой инспекции ГУВД — лысый, в очках, а главное, при породистой боксерше-медалистке. Окрас, прикус — все при ней, и, чтобы. Боже упаси, породу не е испортить, во время течки ее выгуливали подальше от собачьих масс. И вот однажды критическим днем паршивец Бакс, вырвав поводок, вызволил суку-красавицу из хозяйских рук и, отдавшись во власть природы, предмет особистской гордости поимел.
Будучи категорически против, зубр поначалу пытался вмешаться, однако, глянув кавказцу в глаза, резко передумал и устремился домой за стволом. Когда он вернулся, Бакса уже след простыл, зато его место занял техничный, знающий хорошо свое дело ротвейлер, а собачники-менты стали громко поздравлять кадровика с грядущим пополнением — народ у нас отзывчивый и особистов не любит.
— Готовься, майорские звезды поставлю раком, так же как твой паразит — мою девочку, — тихо сообщил тогда зубр Ступину, еще капитану, и слово свое сдержал. Гадил, пока не помер. Говорят, от разжижения мозгов.
А красавица сука до сих пор жива — заматерела, стала гладкой и при виде Бакса непременно пускает счастливые слюни по брылям, мол, помню, люблю и надеюсь.
Было холодное воскресное утро. Такое раннее, что Ступин с Хрусталевым оказались на пустыре первыми: майор вернулся со службы поздно и решил уже не ложиться, а терьершу Кнопку обкормили куриным фаршем, и ей тоже не спалось. Собаки, обнюхавшись, разбежались по своим делам, хозяева, поздоровавшись, закурили, и полковник с нежностью посмотрел на свою скорбеющую животом воспитанницу.
— Ведь говорил ей не покупать это дерьмо французское. Не послушала, не хочет признавать, что Бог сделал ее из ребра. — Он имел в виду свою супругу и хваленый буржуазный натурпродукт.
— Клизму ей надо поставить из марганцовки, чтобы под самое горло подкатило. — Ступин бросил окурок в снег и потер красные от недосыпа глаза. — И жратвы целый день не давать, пока гадить станет нечем. Живо в себя придет. — Он имел в виду терьершу.
— Эх, это было бы хорошо, — несколько двусмысленно одобрил полковник и, сплюнув, перевел разговор в иное русло: — Ну, как успехи?
Успехи натурально имелись. Ступин со своими операми времени даром не терял и, действуя решительно, но в то же время крайне осторожно, трое суток не слезал с хвоста наркокурьеров. И оказалось, что не напрасно — вчера один из них засветил поворот на бетонку, которая вела к какому-то объекту, укрытому высокой изгородью с колючкой на керамических изоляторах.
Как только стемнело, Ступин матерно выругался и во главе своих оперов принялся осваивать девственную снежную пелену по пояс в снегу, в компании с пронизывающим морозом. Но старался он не зря. В ограде отыскались железные ворота с красными звездами на створках, а за самим забором оказался военный городок, вернее, то, что от него осталось.
Плац в сугробах, осевшие ангары, некрашеные крыши боксов, в этом ничего особо странного не было — конверсия. Удивительное было в другом: на вышках ярко горели прожектора, светились окна КПП, а в тишине холодного вечера слышался скрежет железа по натянутой проволоке, изредка заглушаемый злобным собачьим рыком. Кто-то укрепил боеспособность не на шутку.
Наметанным глазом Ступин разглядел «калаши» у молодцов в «бочках», отметил наличие тяжелых бронежилетов и, расстроившись — без силовой поддержки не обойтись, — попер с операми по целине назад. Больше здесь делать было нечего, тем более что ветерок в спину подул и собаки, учуяв чужаков, начали захлебываться лаем.
— Кино-то хоть сняли? — Полковник зябко поежился и ловко подхватил Кнопку на руки. — Ну-ка иди к папочке. Лапочки не замерзли у нас?
В драном милицейском бушлате, с терьершей на руках, он здорово напоминал Герасима с воспитанницей на берегу пруда.
— А как же! — Ступин снова потер глаза и, щелкнув зубами не хуже Бакса, зевнул. — Крупным планом, общим планом, при нормальном освещении и в инфракрасных лучах. Машины, номера, сволочь разную, Павлик так надрочился, что теперь может снять еще один «Броненосец Потемкин», не хуже Эйзенштейна. А-а-а… — Он снова зевнул и, бодрясь, принялся умываться сомнительной чистоты снегом. — Ну все загадили, паразиты, никакой экологии.
— Вот что, брат, иди-ка ты спать, — Хрусталев шмыгнул носом и подмигнул майору обоими глазами, — а проснешься, обедать приходи — будет харчо. И отснятое прихвати, вместе посмотрим.
Он прекрасно знал, что Ступин и дома все время думает о работе. Даже когда гуляет с Баксом. Потому что ничего другого у него в жизни не осталось.
— Ладно. — Ступин взял кавказца на поводок и, чувствуя, что засыпает на ходу, поплелся к родному подъезду.
Поднявшись к себе на седьмой, он накормил собаку и, стараясь не смотреть в сторону уже неделю как пустовавшей Настиной комнаты, — где шляется, шалава? — направился в ванную.
Выгреб груду носков, замочил их в «Тайде» и, качаясь под упругими холодными струями, долго стоял под душем. Однако легче не стало, и, надрывно зевая, он повалился на диван — прямо под крыло Морфея. В вязкую, непроницаемую пелену без сновидений.
Когда он проснулся, часы показывали начало первого, и майор залеживаться не стал — знал хорошо, что по воскресеньям Хрусталев любит обедать пораньше. Быстро умылся, нехотя сделал куцый вариант зарядки и, уже собравшись, потрепал кавказца за холку:
— Будь хорошим мальчиком. Кузю не обижай.
Кузя был волнистым попугаем, сдуру залетевшим в форточку прошлой осенью. Он проживал где-то на шкафу, гадил куда придется и умел произносить два заветных слова — «суки-сволочи». Кто его воспитывал, один Бог знает…
Лучше на улице не стало. Морщась от порывов ветра, Ступин быстро пересек пустырь, приобрел в ближайшем киоске «Посольскую» и, свирепо поинтересовавшись, не паленая ли, устремился назад, в теплую вонь родного подъезда.
— Ну ты, брат, даешь! — Воскресные обеды Хрусталев готовил лично и, встретив гостя в цветастом фартуке, покосился на уже накрытый стол: — А не до хрена ли нам будет?
На скатерти играл хрусталем графинище с разведенным спиртом, с ним соседствовала емкость, полная домашнего вина, а по кругу располагались плошки с мочеными рыжиками, корейской капустой и прочими дарами природы — солеными, квашеными, маринованными, вызывающими обильное слюнотечение и неподдельный восторг.