«Мы пойдем другим путем». Мысленно процитировав классика, Снегирев забрался в «мышастую» и, проверив сигнал с установленного на «феррари» маяка, по новой заслушал Высоцкого: «…налево-направо моя улыбалась шалава».
Когда Владимир Семенович уже пел про Нинку, которая «хрипит, к тому же грязная, и глаз подбит, и ноги разные», показался человекообразный Миша на пару с высокой плотной блондинкой, в которой без труда угадывалась проститутка Заболоцкая.
«Господи, чем же ее так? Не иначе как замешенным на наркоте афродизиаком. — Снегирев покачал головой и, сразу расхотев песен, выключил магнитофон. — Вот она, женская сущность в действии». Действительно, Людмила Ивановна вела себя чересчур уж естественно: будучи совершенно невменяемой, она крепко прижималась к спутнику всеми своими формами, буквально висла у него на шее и, улыбаясь призывно, чуть ли не снимала штаны на ходу.
Наконец ее погрузили в иномарку, страхолюдный Миша с заблестевшими глазами уселся рядом, только вот красавица «феррари» компании не поддержала и заводиться не пожелала категорически. Человекообразный — он и есть человекообразный: крутил стартер, пока не сдох аккумулятор, потом в промозглом холоде салона названивал кому-то по трубе и, выскочив наконец из накрывшегося копытами автомонстра, отправился на перекресток ловить машину.
— Эй, лапа, здесь сиди, сейчас поедешь.
«Вопрос, в какую только сторону». Снегирев вначале вытащил картофель из глушителя, потом Заболоцкую из салона и, определив Людмилу Ивановну в «мышастую», а клубни — в сугроб, подальше, плавно тронул «Ниву» с места. Проезжая перекресток, он увидел человекообразного — тот бешено голосовал, семафоря зажатой в волосатой лапе стотысячной бумажкой, однако без особого успеха.
— Трахни меня, ну я тебя очень прошу, трахни. — Тем временем афродизиак настойчиво стучал Заболоцкой в серое вещество гипоталамуса и понуждал ее вести себя решительно и бесстыдно. — Давай на заднем сиденье, а хочешь — на капоте.
Наконец, уже на полпути, когда она умудрилась стянуть с себя джинсы, терпение Снегирева иссякло, и он легонько ткнул пассажирку в шею:
— Спи, моя радость, усни.
Заболоцкая мгновенно откинулась на спинку кресла. Взлохмаченная голова ее свесилась на грудь, нижняя челюсть отвисла, и глаза Людмилы Ивановны закрылись. Причем сразу выяснилось, что во сне она храпит.
«Слава Богу, угомонилась». Сделав музыку погромче, а воздух в салоне потеплее, Снегирев притопил педаль газа, и, окруженная облаком брызг, «Нива» полетела по пустынным питерским улицам. Ехать по ночному городу было легко и приятно. Близился час собаки, время, когда сильнее всего хочется спать, и, по возможности приняв горизонтальную позицию, менты исподтишка общались с Морфеем. Оранжево моргали дремлющие светофоры, светились голубые ночники на станциях метро, и, без труда одолевая стихию, «Нива» миновала впавший в спячку парк Победы, свернула на оцепеневший Ленинский и скоро запарковалась у хрущобы, где проживала Заболоцкая.
— Эй, подъем, труба зовет. — Снегирев снял фальшивую мохнорылость со своей физиономии и потер пассажирке уши. — Просыпайся, Агнесса, приехали.
— Блевану сейчас, блин. — Та с трудом продрала заплывшие глаза, долго терла их кулаками и, почувствовав наконец, что сидит без штанов, недоуменно уставилась на Снегирева: — Фердинанд, ты? Ну как я тебе баба-то, ничего?
Все ее крупное тело внезапно задрожало, зубы выбили чечетку. Она распахнула дверцу и принялась давиться судорожными спазмами рвоты.
— Ну, бля, и отходняк. — Наконец ей полегчало, и, обтерев лицо рукой, она, ничуть не стесняясь, стала натягивать джинсы. — Ни хрена не помню. Башка как говном набита — полный мрак.
— Агнесса, ты сама по лестнице поднимешься?
Снегиреву вдруг бешено захотелось взять Мишу из «феррари» за кадык и, пристально глядя ему в выцветшие зенки, медленно замкнуть кольцо своих пальцев — большого и указательного.
— Вот зарплата и стольник за вредность. — Он протянул Заболоцкой пять бумажек с папой Франклином, однако та баксы не взяла.
— Не Агнесса я, меня Людкой зовут. А бабки с тебя брать не стану, потому что не козлина рогатый. Уж я-то знаю, вон сколько их через себя пропустила.
— Хорошо, что ты не мясорубка. — Миндальничать Снегирев не собирался и, запихнув доллары пассажирке в прорезь бюста, выпер ее из машины вон. — Приятно было, до свидания, Людмила батьковна.
— Ну это ты врешь, не увидимся больше. — Заболоцкая глянула ему в зрачки и еще долго, невзирая на резкий, пронизывающий ветер, смотрела вслед «Ниве», пока габаритные огни не исчезли в ночном мраке. По ее щекам то ли катились слезы, то ли это таяли падавшие с неба снежинки, — кто знает?..
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Битие определяет сознание.
Дом был типичный старопитерский — насупленный, мрачный какой-то, — видимо, из бывших доходных.
«Вроде бы здесь. — Щуплый молодой человек в кожаной куртке миновал желтое пятно на снегу и отважно нырнул в теплую вонь подъезда. — Крыс травят, что ли?» Наморщив нос, он пробрался сквозь ощутимо плотный запах на второй этаж и, ввиду отсутствия звонка, постучал в ржавую табличку с надписью: «Квартира высокой культуры».
— Я из газеты. Мне нужен Степан Порфирьевич Шагаев. Щелкнув замками, обшарпанная дверь открылась, и на пороге возник белобородый старец, несмотря на возраст вполне еще крепкий.
— Так это вы с утра звонили? Извиняюсь, документик бы..
Удостоверившись, что действительно пожаловал спецкор газеты «Набат», он ловко помог гостю раздеться и потянул его на кухню:
— С морозца первое дело горяченьким побаловаться.
Пока хозяин возился с чайником и накладывал что-то тягучее в розетки, гость от прессы, не смущаясь, внимательно рассмотрел его. Бывший следователь ОГПУ, ответственный работник прокуратуры, а ныне пенсионер какого-то там значения выглядел внушительно. Этаким высоким и широкоплечим Кудеяром-разбойником на заслуженном отдыхе. Годы, казалось, обошли его стороной: зеленые глаза светились полным отсутствием маразма, седые волосы были густы, а зубы хоть и пожелтели, однако выпадать, похоже, не собирались.
«Они у него, наверное, острые». Корреспондент взял обжигающе горячую чашку и, подув, отхлебнул.
— Такое, значит, дело, Степан Порфирьевич. Вот вы много чего повидали в жизни — Гражданскую, Отечественную, социализм потом строили развитой — и все это время находились в органах. Скажите, правду говорят, что раньше применялись всякие методы следствия, вплоть до запрещенных?
— Ах вот, мил человек, ты о чем. — Хозяин захрустел сахарком и привычно отхлебнул из блюдца. — В прошлом-то копаться все равно как в дерьме — или испоганишь кого-нибудь, или сам непременно обмараешься. — Он покачал головой и придвинул гостю корзиночку с пряниками: — Свежие, тут ларек неподалеку открыли, прямо из пекарни возят. — Взял сам, с удовольствием откусил и, чмокнув, потянулся к блюдцу. — Это ж, мил человек, Расея. Здесь испокон веков на чем все держалось? На страхе. Не важно перед кем — перед князем ли, Богом ли, обществом. Раз боялись, значит, уважали. Сознательности в народе не было никогда, а дать ума кому-нибудь можно было только через задние ворота — плеткой. И чего удивляться, что нынче следователь бьет подследственного, это у нас исторически сложилось, через века прошло. — Он отхлебнул чайку, прищурился и хитро подмигнул гостю: — Вспомни-ка, у Ивана Грозного — опричнина, у Петра Великого — Преображенский приказ да Тайная канцелярия, у Анны Иоанновны — Канцелярия тайных розыскных дел. Дыба, кнут, веники горящие да спицы деревянные под ногти. А Малюта Скуратов, князь Ромодановский, граф Ушаков? Вон как прославились, в историю вошли.
Ну а Лаврентий Павлович Берия, думаю, познаменитей их будет. В сравнении с ним они щенки сопливые. Какой был человек — махина! — Старый чекист отставил блюдце и, поднявшись, вытащил из шкафчика бутылку. — Давай-ка на помин его души клюквенной настоечки хлопнем.