— Вы думаете, я справлюсь?
— Разумеется. Если выйдет какая-нибудь заминка, приходите посоветоваться со мной. Они живут на улице Вано. У вас записан адрес? Представиться им можно в пятницу около пяти. Я должен распрощаться с вами. До скорого свидания, Жерфаньон.
— Ну, как?
— Все благополучно.
— Тем лучше. Пойдемте!
Жерфаньон передал свой разговор с Дюпюи и добавил:
— Поскольку речь идет о таких людях, я удивляюсь, что он выбрал именно меня. Прежде всего, он меня не знает.
— Знает. Он наблюдал за тобой во время конкурса. (Теперь мы будем на ты, правда?) У него изумительная память на лица. Он навел о тебе справки. Ты скажешь, что ему следовало бы порекомендовать им «скуфью» из нашего училища. Нет, не следовало бы. Ты только подумай: ведь надо же дать Сен-Папулю возможность извлечь из столь смелого плана максимум выгод. И потом, «скуфья» был бы способен на такие промахи, которые тебе и в голову не придет совершить. Как видишь, желая оказать тебе услугу, Дюпюи считался с обстоятельствами. Половина одиннадцатого. Ты располагаешь временем?
— Я обещал быть к завтраку у дяди.
— В каких краях он живет?
— Совсем близко от Лионского вокзала.
— О, тогда мы спокойно можем прогуляться. Ты знаешь Париж?
— Признаться, нет. Я приезжал сюда только для экзаменов. И был крайне утомлен. По вечерам гулял немного в центре. И в воскресенье перед отъездом пробежался по нескольким музеям. Это не считается.
— Я очень доволен тем, что ты сказал.
— Почему?
— Потому что у меня своего рода страсть к Парижу, но я так хорошо знаю его, что уже не могу ответить на некоторые вопросы, который задаю сам себе. Мне хотелось бы приехать сюда в первый раз, получить встряску. Даже эти ставни наверху, хотя бы, или расположение окон по фасаду! Никогда не видеть их раньше, взглянуть на них новыми глазами! Тебе это доступно.
— Да.
— Но, может быть, это не интересует тебя?
— Нет, напротив, очень интересует.
— Правда? Это хорошо… Каково же твое первое впечатление от Парижа?
— Оно уже не совсем первое.
— …Если быть придирчивым, допустим.
— А самое первое мне хочется, пожалуй, забыть. Оно было сильно испорчено отвратительным привкусом экзаменов.
— Понимаю… Ты жил в Лионе? Я не был в Лионе. Почувствовал ли ты очень значительную разницу, очутившись здесь?
— Да, у меня было такое чувство, словно я в первый раз в жизни попал в большой город.
— Но ведь Лион — тоже большой город.
— Я вкладываю в эти слова другой смысл. Меня так и подмывает писать «Большой Город». В Париже что-то безгранично новое. Неделю тому назад, в вагоне, проезжая через предместье, я повторял себе: «Иной воздух. Иная эпоха».
— Вот как! Мне это страшно интересно. А что ты испытываешь при этом? Радостное возбуждение?
— Да, но сразу вслед за ним упадок.
— А!.. В какой ты сейчас стадии?
— В упадке. Но это уже проходит.
Они шли по левой стороне улицы Клод Бернар. Облака покрывали небо. Несмотря на половину октября, утренний воздух был очень мягок. Жалэз смотрел на эту улицу, не представлявшую собою ничего особенного, и думал о том, способен ли еще кто-нибудь угадывать в ней влияния, знаки, зовы, отголоски всего Парижа, которыми, чудилось ему, она была полна. Не столько гордость, сколько тревога заставляла его задаваться этим вопросом. Он не принадлежал к числу людей, ожидающих непременно найти в каждом другом человеке точно такую же чувствительность, какой они обладают сами. И вполне допускал, что некоторые вещи, имевшие для него значительную, но мало объяснимую ценность, могут не иметь никакой ценности для очень умных людей. К тому же он боялся вежливости, иллюзорного созвучия чувств, которому она благоприятствует, особенно, когда ее склоняет к этому зарождающаяся дружба. Боязнь таких недоразумений, почти физическое отвращение, внушаемое ими, играли для него гораздо большую роль, чем удовольствие откровенности. Вот почему, в виде общего правила о том, что интересовало его более глубоко, он говорил меньше всего. Разумеется, он не простирал свою осторожность слишком далеко и не довольствовался пустыми разговорами. Ведь, к счастью, есть вопросы, находящие живой отклик в уме, но не затрагивающие в нас ничего интимного, ничего тайного. Мы можем обсуждать их, даже тратить на них жар нашего ума, не испытывая потребности в душевных излияниях. Такого рода вопросами Жалэз большей частью и ограничивал свои разговоры с людьми. Ради Жерфаньона он уже немного нарушил это правило.