Лолерк отлично сознает, что все его провоцируют. Тем не менее вызовы, брошенные ему отовсюду, производят свое действие, и ум его начинает испытывать почти нестерпимый зуд.
Он смотрит на Леграврана, на Луизу Арджелати, на Дарну. Поднимает взгляд на Кланрикара. И спрашивает таким размеренным тоном, что голоса его почти не слышно:
— А разве кто-нибудь из присутствующих придает значение этому главному утверждению?
Вся компания облегченно вздыхает, как будто приветствуя первое потрескивание дров, которые долго не разгорались. Лолерк щурит глаза. Легкий трепет пробегает по его ноздрям. Если бы Матильда Казалис была в его объятиях, он, наверное, укусил бы ее, наказал бы ее за то явное удовольствие, которое она выказывает. Сампэйр, замечающий у молодого человека первые признаки возбуждения, втайне потешается, но хочет показать, что его и не думают разыгрывать.
— Никто, разумеется, не понимает его буквально. Но по мнению некоторых из нас, оно все-таки в той или иной мере соответствует действительности.
— Во всяком случае, это не ваше мнение, господин Сампэйр.
— Почему?
— Я ведь помню, что вы говорили в прошлую среду.
— С прошлой среды мое мнение могло измениться.
Лолерк еще раз обводит взглядом всех присутствующих, словно спрашивая их о чем-то; потом опять поворачивается к Сампэйру:
— Если бы я не боялся обидеть кого-нибудь из вас… между прочим, совершенно не представляю себе, кого… я бы сказал…
— Говорите! Говорите!
— …что это главное утверждение — сплошная ерунда.
Лолерк взял сразу на три тона выше. Вся компания разражается хохотом. Смеется даже Луиза Арджелати, и в этом смехе, звучащем слабее голоса, пожалуй, более состарившемся, слышатся серебристые переливы ее волос. Смеется даже госпожа Легравран, всегда такая сдержанная. Все, кроме Кланрикара.
— …Но что люди, сочинившие эту ерунду, заслуживают оправдания, так как сами они не верили в нее ни одной секунды.
— Вы не допускаете, что великие державы действительно стараются локализировать конфликт?
— Допускаю.
— И объясняете это не идеализмом, не отвращением к войне, а недостатком подготовки и неблагоприятным стечением обстоятельств?
— Я готов допустить решительно все. Я допускаю даже, что великие державы могут еще предотвратить конфликт. Но если конфликт назреет, им не удастся его локализировать. Начать с того, что как только Болгария нападет на Турцию, сербы не устоят перед соблазном и ринутся в Боснию и Герцеговину. Вы ведь читали телеграммы из Белграда? Только сегодня утром я узнал, что сербы возводят свои права на Боснию ко временам, «предшествовавшим образованию империи Карла Великого». Я дословно привожу выражение. Вывод же предоставляю вам. Ну, а если Австрия впутается в их дрязги, нам тоже не избежать войны.
— Да, это очень серьезно. В сущности, именно в этом-то и заключается вся опасность. Но я надеюсь, и госпожа Арджелати вполне разделяет мои надежды, что сербы в конечном счете воздержатся от вмешательства в турецко-болгарские дела.
— Это просто-напросто благое пожелание.
— Нет. Они еще не в состоянии вступить в единоборство с Австрией. Ослабление Болгарии им на руку. К тому же Россия остановит их.
Кланрикар взволнованно слушает все это. Прелесть спора никогда не заслоняет от него напряженной остроты событий. Он говорит Лолерку:
— Вот видишь, несмотря на все свои уверения, ты все-таки признаешь фатальность исторических событий, внезапные сплетения обстоятельств, над которыми никто не властен.
— Больше не властен. С какого-то определенного момента. С девятнадцатого брюмера. Да и это еще не известно. Я убежден, что в каждое данное время, в каждом данном месте события можно повернуть по-своему. Повторяю, мы все ослеплены философией истории. Культом неизбежного. Со времени инквизиции еще не было таких великих злодеев, как современные представители философии истории. Боссюэ сошел со сцены. Зато появились Гегель и Маркс. Они и периодическая печать — вот лучшие помощники правительств в деле притеснения народов.