Между тем, предельная ясность, ощущаемая переплетчиком, ясность, в лучах которой перед ним как будто открывались тайные глубины его существа, оставляла в тени самые, может быть, решающие побуждения к намеченному на завтра шагу. Конечно, слепота его не была полной; он просто не стремился увидеть их. Он чтил в своих побуждениях то, что человек лелеет и бережет больше всего: применение самых сокровенных своих теорий, тайну фабрикации поступков, носящих на себе отпечаток личности.
В этом отношении у Кинэта были слабости, в которых он избегал признаваться, например, некоторый страх, похожий на страх, вызываемый бездной, заставлявший его перед лицом грозной опасности идти прямо навстречу ей, не столько для того, чтобы бросить ей вызов или ее измерить, сколько для того, чтобы прикоснуться к ней, как многие прикасаются к железу и к дереву. Так что склонность к «предупредительным действиям», завлекшая его во флигель на улице Дайу и в магазин на улице Вандам, являлась скорее потребностью выполнить суеверный обряд, чем реакцией самосохранения. Он испытывал также почти непреодолимое желание пережить напряженную сцену, уже всплывшую в его фантазии. Так мало было нужно, чтобы она стала реальной! Кинэт мог приукрасить это желание лестным словом, назвать его любовью к риску, или, еще лучше, установить связь между ним и зудом предприимчивости, охватившим его еще утром после появления Жюльеты. Но в этот вечер, в одиночестве этой холодноватой комнаты, в этой постели, не совсем прогревшейся от тепла его тела, он не расположен был доверять прихотям настроения. Он положил себе за правило решаться только на поступки, казавшиеся ему вполне разумными. Он старался создать себе иллюзию бесстрастного повиновения холодным расчетам.
Вот отчего ему трудно было понять, что сильнейшее побуждение его сводится к желанию поскорее связаться с полицией. В сущности, за последние шесть дней желание это беспрерывно росло. Теперь Кинэт с нетерпением ждал минуты, когда он очутится в тесной приемной, лицом к лицу с человеком, который будет для него «полицией» или, вернее, членом, щупальцем, одной из бесчисленных пар глаз одного из щупальцев полиции. За последние шесть дней он ни разу не сделал ее объектом своих размышлений. Но в нем постепенно зрел ее образ, становившийся все более живым, все более принимавший характер галлюцинации. Он чувствовал, как она скользит вдоль улиц, ощупывает стены, ищет. Неловкие движения, почти вслепую. Но они повторяются, упорствуют. Липкие прикосновения. Но во всем этом большом теле, от одного конца к другому, происходит движение мыслей, сведений, тайных приказов. Эта ползучая охота интересует далеко не всех. Кинэту вдруг делается ясно, что некоторые люди чувствительны к полиции, что между ними и ею существует взаимный ток. Они чувствуют, как она овладевает пространством и приближается. Она чувствует, как они съеживаются и бегут от нее. До утра 6 октября Кинэт не был чувствителен к полиции. Теперь у него эта чувствительность есть.
Она проявляется еще не столько в сильном страхе, сколько в любопытстве, в симпатии, в страстном тяготении. Она требует, чтобы он не прятался от полиции, а наоборот, искал ее, «вешался ей на шею». Может быть, ради исцеления от страха. Может быть, ради очень смелого эксперимента. И еще потому, что инстинкт советует ему освоиться с полицией и, не теряя времени, научиться отражать ее приемы, ее угрозы, ее натиск. (Что-то говорит ему, что его отношения с ней уже не прекратятся.) Но особенно потому, что он ждет от встречи с ней какой-то особенной услады.
Он думает:
«Я мог бы работать с ними. Мне ничего не стоило рассказать об этом Легедри. Я вижу себя там. У меня есть все, что надо для этого».
Его завтрашний шаг будет, конечно, маневром противника; но также и визитом влюбленного.
XIII
КОНТАКТ С ПОЛИЦИЕЙ
— Господин комиссар! Простите, что я беспокою вас в такое неурочное время и так настойчиво добивался приема. Сейчас вы все поймете. Мне кажется, я могу дать интересное показание о деле, вызвавшем волнение во всем квартале. Да, об убийстве на улице Дайу.
Комиссар, ожидавший какой-нибудь обычной жалобы и приготовившийся слушать одним ухом, поднял голову. Перед ним стоял несомненно один из самых почтенных буржуа пятнадцатого участка.
— Представьте себе, господин комиссар, я не спал из-за этого почти всю ночь. Чуть было не пришел к вам вчера вечером. Но не решился. Человеку, издавна привыкшему к спокойному образу жизни, трудно покидать свою нору. Быть замешанным в таком деле, хотя бы самым косвенным образом, как нельзя более неприятно. Итак, вот. У меня художественная переплетная. Мастерская моя находится как раз на улице Дайу. Клиентура у меня небольшая, но отборная. Зря ко мне не ходят. Новых лиц мало. Я смотрю на мою переплетную, как на маленькое святилище труда. При случае, господин комиссар, я с удовольствием показал бы вам несколько образцов искусства, еще поддерживающего благородные традиции.
— Да, я как будто припоминаю ваш магазин. По правой стороне, если идти с бульвара, не правда ли?
— Совершенно верно, господин комиссар. Вы, наверное, знаете толк в книгах. Вам случалось засматриваться на красивые томики, выставленные у меня в витрине. В другой раз заходите, пожалуйста. Мы побеседуем. В частности, я покажу вам два-три иллюстрированных издания восемнадцатого века. Иллюстрации немного фривольные, но замечательно красивые. Итак, в прошлый вторник, мне кажется по крайней мере, что это было во вторник, ровно неделю тому назад, я погрузился в довольно сложную работу, как вдруг услышал, что наружная дверь магазина с шумом открылась. Бросаюсь навстречу. Вижу человека, одетого более или менее прилично, но в нескольких местах перепачканного, с пораненными или оцарапанными руками. Вид у него очень взбудораженный. Он сказал мне: «Я только что попал под экипаж. Позвольте умыться». Признаюсь, господин комиссар, в ту минуту мне в голову не пришло проверять его слова. Я бросил взгляд на улицу, но ничего не увидел. Потом повел неизвестного к кухонной раковине. В то время, как он приводил себя в порядок, я стал осторожненько задавать вопросы. Волнение его казалось мне совершенно естественным. «Что это был за экипаж?» «Это был автомобиль», — ответил он. «Где это произошло?» «В двух шагах отсюда». «И автомобиль не остановился? Вам не оказали помощи?» «Нет. Впрочем, виноват всецело я сам. Не знаю даже, заметил ли меня шофер». Право, господин комиссар, во всем этом не было ничего особенно странного. Даже в появлении этого человека у меня. Аптеки на нашей улице нет. И к тому же я по природе не мнителен. Одно удивило меня. Окровавленный платок, который неизвестный вытащил из кармана. Но в сущности и этому могло найтись объяснение. Я только сказал ему: «Вы потеряли много крови». Он ответил мне что-то вроде: «Это и лучше» или «Скорей пройдет». Примерно двадцать минут спустя он ушел, поблагодарив меня. Я о нем больше не думал. Я даже не удивился, что ничего не слышно о несчастном случае с автомобилем. Во-первых, я не поддерживаю знакомства с соседями. Во-вторых, мы уже привыкли к бесцеремонности автомобилей, к постоянным опасностям… Угадываете ли вы теперь, господин комиссар, какое сопоставление я сделал вчера утром, прочитав газету?
Комиссар на мгновенье задумался, улыбнулся и спросил:
— Вы думаете?…
— О, я вовсе не утверждаю, что сопоставление тут неизбежно. Это настолько под вопросом, что вчера утром, или точнее, около полудня, впервые прочитав заметку о преступлении, я подумал обо всем, что угодно, в частности, об отсутствии безопасности в квартале, казавшимся мне таким спокойным, о том, что мне, человеку, одиноко живущему в изолированном доме, следовало бы завести из предосторожности большого сторожевого пса, но ни на минуту не подумал о посетителе, который был у меня в прошлый вторник. Только вечером, когда я снова взялся за газету, у меня появилась эта мысль. Повторяю, я чуть было сразу не пошел к вам. Меня удержало отчасти некоторое отвращение к шагам такого рода, отчасти желание обсудить эту гипотезу и дать ей созреть. Всю ночь, честное слово, вертелась она у меня в мозгу, и я решил прийти поговорить о ней с вами, рискуя напрасно обеспокоить вас.