— Никто, разумеется, не понимает его буквально. Но по мнению некоторых из нас, оно все-таки в той или иной мере соответствует действительности.
— Во всяком случае, это не ваше мнение, господин Сампэйр.
— Почему?
— Я ведь помню, что вы говорили в прошлую среду.
— С прошлой среды мое мнение могло измениться.
Лолерк еще раз обводит взглядом всех присутствующих, словно спрашивая их о чем-то; потом опять поворачивается к Сампэйру:
— Если бы я не боялся обидеть кого-нибудь из вас… между прочим, совершенно не представляю себе, кого… я бы сказал…
— Говорите! Говорите!
— …что это главное утверждение — сплошная ерунда.
Лолерк взял сразу на три тона выше. Вся компания разражается хохотом. Смеется даже Луиза Арджелати, и в этом смехе, звучащем слабее голоса, пожалуй, более состарившемся, слышатся серебристые переливы ее волос. Смеется даже госпожа Легравран, всегда такая сдержанная. Все, кроме Кланрикара.
— …Но что люди, сочинившие эту ерунду, заслуживают оправдания, так как сами они не верили в нее ни одной секунды.
— Вы не допускаете, что великие державы действительно стараются локализировать конфликт?
— Допускаю.
— И объясняете это не идеализмом, не отвращением к войне, а недостатком подготовки и неблагоприятным стечением обстоятельств?
— Я готов допустить решительно все. Я допускаю даже, что великие державы могут еще предотвратить конфликт. Но если конфликт назреет, им не удастся его локализировать. Начать с того, что как только Болгария нападет на Турцию, сербы не устоят перед соблазном и ринутся в Боснию и Герцеговину. Вы ведь читали телеграммы из Белграда? Только сегодня утром я узнал, что сербы возводят свои права на Боснию ко временам, «предшествовавшим образованию империи Карла Великого». Я дословно привожу выражение. Вывод же предоставляю вам. Ну, а если Австрия впутается в их дрязги, нам тоже не избежать войны.
— Да, это очень серьезно. В сущности, именно в этом-то и заключается вся опасность. Но я надеюсь, и госпожа Арджелати вполне разделяет мои надежды, что сербы в конечном счете воздержатся от вмешательства в турецко-болгарские дела.
— Это просто-напросто благое пожелание.
— Нет. Они еще не в состоянии вступить в единоборство с Австрией. Ослабление Болгарии им на руку. К тому же Россия остановит их.
Кланрикар взволнованно слушает все это. Прелесть спора никогда не заслоняет от него напряженной остроты событий. Он говорит Лолерку:
— Вот видишь, несмотря на все свои уверения, ты все-таки признаешь фатальность исторических событий, внезапные сплетения обстоятельств, над которыми никто не властен.
— Больше не властен. С какого-то определенного момента. С девятнадцатого брюмера. Да и это еще не известно. Я убежден, что в каждое данное время, в каждом данном месте события можно повернуть по-своему. Повторяю, мы все ослеплены философией истории. Культом неизбежного. Со времени инквизиции еще не было таких великих злодеев, как современные представители философии истории. Боссюэ сошел со сцены. Зато появились Гегель и Маркс. Они и периодическая печать — вот лучшие помощники правительств в деле притеснения народов.
Легравран, считавший себя марксистом, и Луиза Арджелати, не читавшая Маркса, но причислившая его к лику святых социалистической церкви, протестуют, но не слишком бурно. В этом кружке к Лолерку относятся с особенной терпимостью.
— Я упомянул Маркса. К счастью — некоторые марксисты невольно выдают истинные мысли своего учителя. Они впадают в карбонаризм. Впрочем, бог с ними. Я вижу, здесь висит портрет Мишлэ. Вот это историк! Пусть он не более правдив. Зато он в сто раз лучше действует на нашу психику.
— Лучше? Вы находите? — возражает Матильда Казалис. — Показывая нам в прошлом столько мерзостей, зловещих интриг, преступлений?
— Вот именно. Достаточно удара кинжала, склянки с ядом, даже фистулы фаворитки тогда и там, где это нужно, чтобы вся история сделала огромный прыжок. По крайней мере, чувствуешь жизнь. Это школа героев. А философствующая история — опиум, вроде Ислама.
Кланрикар слушает и не улыбается.
В памяти Сампэйра сразу всплывает преподавание истории в педагогическом институте. Не увлекался ли и он философией истории? Не реакцией ли на его уроки являются воззрения Лолерка? Впрочем, бывший ученик не застрахован от ошибок. Во всяком случае, он слишком упрощает вопрос. Сампэйр никогда не отрицал значения личности и даже случая. Стены его кабинета свидетельствуют о том, что он отдает должное героям (правда, исключительно в области мысли). Все герои, портреты которых составляют неотъемлемую принадлежность его повседневной жизни, пробуждали мысль в людях. Ни один из них не торговал опиумом. Ни один из них не утверждал, что новый мир возникнет сам собой… Разве здесь нет Мишлэ? И Гюго? И Вольтера?… Ничего, это в порядке вещей. Последующее поколение всегда немного расходится с предыдущим, что не мешает молодежи любить стариков и даже поддаваться их влиянию. Лишь бы не превращать все это в вопрос самолюбия.
Но вот Дарну задает Лолерку вопрос. Голос его тягуч и осторожен.
— Ты утверждаешь это… Хорошо… Как и все другие теории, твоя теория имеет право на существование. Но сейчас положение чрезвычайно напряженное. Что касается меня, то мне просто страшно. Страшно за себя и за все, что мне кажется ценным. Глубоко безразлично, прав ты или нет. Важно другое. Указываешь ли ты способ помешать тому, что может случиться? Спасти то, что ценно?
Кланрикар смотрит на Дарну с глубокой симпатией. Дарну высказал мысли Кланрикара.
Они идут по грязной тропинке. Налево, вверху, очень далеко, одинокий фонарь освещает конец предместья, улицу, два ряда лачуг. Свет его падает позлащенным лунным сиянием и на тропинку, по которой они идут. Кинэт удивлен. Сперва он думал, что это отраженный свет неба или отблеск Парижа. И теперь, когда источник света найден, он продолжает думать, что отблеск Парижа сливается с лучами фонаря. Его удивляет также грязь на тропинке. Под самый вечер он был здесь один и не заметил грязи. Откуда она взялась? Погода ясная. Сегодня все беспокоит Кинэта. Все кажется ему важным.
— Вот уж придумали! Нечего сказать!
Легедри снова принимается ворчать, рассуждать. Лучше всего не спорить с ним. Пока он ругается, ему не придет в голову остановиться. Весь небольшой запас воли, которым он располагает, уходит на слова.
— Придумали тоже! Видно, уж такова ваша специальность! Осложнение за осложнением! Неужели вам мало конуры за вокзалом? Если бы вы хоть позволили мне распоряжаться собой! Я не имею даже права говорить с привратницей. Роль медведя в берлоге мне не по нутру… Да, нелегкая занесла меня в вашу лавку!.. На этой дорожке сплошная глина. Как бы не расквасить физиономию!.. Знаете, у меня чувство, что вы немного помешанный, хоть и напускаете на себя такой вид, словно всему миру следовало бы поучиться у вас уму разуму.
Каждая фраза звучит немного беспокойно и выделяется двумя паузами, во время которых слышно шлепанье подметок по мокрой глине.
— Послушать вас, так вы все уладите. А на самом деле все раз за разом становится немного хуже, чем было. Я уверен, что она говорила вам о подозрениях мужа и о его намерении прогуляться в кассу. Но это же ерунда. Даже, если она действительно говорила это.
Раздраженный Кинэт невольно подает реплику.
— Через несколько минут она вам это повторит.
— Тогда, значит, вы здорово ее напугали. Вот она и решила, что жизнь будет ей не в жизнь, пока пакет лежит у нее в сейфе. После того происшествия я виделся с ней дважды. И все сошло прекрасно. Я отлично знаю ее, мою курочку… Я уверен в ней… Да… Однако, я не хвастаюсь своим умом, как вы… Ну, теперь рельсы! У меня нет ни малейшей охоты расквасить физиономию… Скажите, вы потребовали, чтобы у меня в кармане не было никаких документов на случай, если бы нас сцапали?
— Разумеется.
— Тащиться в такую даль и попасть в место, где нас могут сцапать. Вот нелепость!
— Именно здесь опасность вам не угрожает. Я просто напомнил об осторожности вообще. Для человека, находящегося в вашем положении, первое правило: никогда не иметь при себе документов. Если они не подложные. А также никаких меток на одежде и на белье. Я уже советовал вам снять метки.