Дорога в больницу была очень долгой, разговор с господином Олли - очень коротким и мучительно неловким...
- Привет, Тин.
- Привет.
- Как ты себя чувствуешь?
- Хорошо, спасибо. - Безучастный, потухший взор, ни капли эмоций в голосе, ссутуленная спина, безвольно повисшие вдоль туловища руки.
- Я вот... принёс... - шуршу пакетом.
- Да, вижу. Спасибо. Я поем потом, но пока не хочется. И книгу почитаю... тоже потом, не сейчас, - опускает глаза: лжёт.
- Тебе нужно ещё что-нибудь?
- Ничего не нужно.
Непростительно долгая пауза.
- Тин, прости меня, - сглатываю подкативший к горлу ком.
- За что? - чисто автоматический вопрос.
- Это я во всём виноват, - голос предательски срывается, хотя меньше всего Тину сейчас нужно моё бессилие.
- Я не понимаю, о чём ты, - искренно, но без тени удивления отвечает тот.
Медсестра молча кивает на часы. У нас ещё две секунды. Их хватает только на встречу взглядов: его - равнодушного и моего - отчаянного. На какой-то миг будто бы возвращается тесный эмоциональный контакт, когда глаза одного отражаются в глазах другого, но нить рвётся так легко, что думаю - наверное, привиделось.
- До свидания.
- До свидания.
...На том и закончился мой первый визит в его больницу. Дальше будет ещё много-много визитов, любой не отличить от предыдущего. Он выпишется, но пробудет дома недолго: вскоре его положат опять. Так много раз, на протяжении нескольких лет; учёбу он запустит, а о продолжении наших с ним занятий и речи не пойдёт. Но тогда я не знал об этом, я хотел верить, что вот-вот ему станет лучше.
Я шёл домой с неподъёмно тяжёлым сердцем, мимо эфемерной октябрьской весны и солнечного ликования. На соседней улице был шум, беспорядок, приехала полиция. Меня едва не сбила с ног девушка с лицом, замотанным узорчатым шарфом. Из-под чёрного пальто струился подол пышного бального платья.
А из почтового ящика тревожно выглядывала вечерняя газета. Я разглядел слово «разрушение» на первой полосе.