— А вы, сеньор каноник, думаю, не откажетесь от заливного?
— Отчего же! За компанию можно, — весело отвечал каноник, присаживаясь к столу и развертывая салфетку.
Хлопоча вокруг стола, Сан-Жоанейра с удовольствием поглядывала на нового соборного настоятеля, который, дуя на горячий бульон, молча глотал ложку за ложкой. Он был хорош собой; черные волосы слегка вились, лицо было удлиненное, смуглое, тонкое, глаза большие и черные, затененные длинными ресницами.
Каноник, видевший своего ученика последний раз в семинарии, нашел, что тот заметно окреп и возмужал.
— Ты был такой тощенький…
— На меня хорошо подействовал горный воздух, — объяснил падре Амаро, — в этом все дело.
И он стал рассказывать про свое унылое житье в Фейране, в Верхней Бейре; он очутился в этом захолустье совсем один, среди пастухов; особенно туго приходилось зимой; зимы там суровые.
Каноник подливал ему вина, стараясь держать кувшин повыше, чтобы в бокале вскипала пена.
— Пей, дружок! Нет, выпей все до дна! Таким винцом в семинариях не поят.
Стали вспоминать про семинарию.
— Как-то теперь поживает Рабишо, кладовщик? — спрашивал каноник.
— Ах, тот увалень, что воровал картошку?
Они засмеялись и, попивая вино, стали весело перебирать в памяти давние семинарские истории: как ректор заразился насморком, как регент хора выронил из кармана тетрадку с непристойными стихами Бокаже…{9}
— Быстро бежит время! — вздыхали они.
Сан-Жоанейра поставила на стол блюдо с печеными яблоками.
— Виват! Это я тоже должен отведать! — вскричал каноник. — Печеные яблоки! Нет, уж их-то я не упущу! Да, брат, Сан-Жоанейра удивительная кулинарка! Редкостная кулинарка!
Хозяйка улыбалась, показывая при этом два передних зуба в черных точках пломб. Она пошла за бутылкой портвейна; затем положила канонику на тарелку лопнувшее от жара яблоко, посыпанное по всем правилам самого утонченного гурманства сахарной пудрой, и, дружески похлопав старика по спине мягкой, пухлой рукой, сказала:
— Ведь падре Диас у нас святой, настоящий святой! Право же, я стольким ему обязана!
— Пустяки, пустяки… — бормотал каноник. На его лице играла довольная, умиленная улыбка. — Отличное вино! — похвалил он еще раз, смакуя портвейн. — Превосходное!
— Этому вину столько же лет, сколько Амелии, сеньор каноник.
— Кстати, где ваша дочурка?
— Поехала в Моренал с доной Марией. Заодно уж, наверно, зайдут навестить сестер Гансозо.
— Знай, друг мой, что сеньора Аугуста владелица отличного поместья! (Каноник говорил о Моренале.) У нее прямо-таки графские владения!
Он добродушно посмеивался, и его блестящие глазки с нежностью оглядывали дородные формы Сан-Жоанейры.
— Не верьте ему, сеньор настоятель, это просто лоскут земли… — протестовала она.
Служанка, стоявшая у стены, вдруг раскашлялась, и Сан-Жоанейра сердито закричала:
— Ох, милая, шла бы кашлять на кухню! Как это можно!
Девушка вышла, зажимая рот передником.
— Кажется, бедняжка больна, — заметил падре Амаро.
— Да. Хворая, просто беда!.. Ведь она сирота, моя крестница, взята в дом из жалости. Похоже, у ней чахотка… Что поделаешь! Наша прежняя прислуга угодила в больницу. Бесстыдница! Спуталась с солдатом!..
Падре Амаро тихо потупил глаза и, подбирая со скатерти крошки, спросил, много ли у них летом болеют.
— По большей части страдают поносами из-за свежих фруктов, — буркнул каноник. — Набрасываются на арбузы, воду пьют ведрами… Натурально, болеют животом.
Разговор перешел на свирепствовавшую в деревнях лихорадку, на климат здешних мест.
— Я в последнее время заметно окреп, — рассказывал падре Амаро. — Благодарение господу нашему Иисусу Христу, на болезни пожаловаться не могу.
— Ах, дай вам господи доброго здоровья, — воскликнула Сан-Жоанейра, — вы не знаете, какое это великое благо!
И она завела речь о свалившейся на них беде: уже десять лет, как ее сестру разбило параличом, совсем дурочкой стала. Скоро несчастной сравняется шестьдесят… Зимой она простудилась и с тех пор все чахнет, все чахнет…
— Сегодня под вечер у ней был такой приступ кашля, такой приступ! Я думала, она кончается. Но ничего, отдышалась, теперь ей лучше…
Потом хозяйка поговорила о своей Амелиазинье, о сестрах Гансозо, о прежнем декане капитула, о дороговизне… Она сидела с кошкой на коленях, машинально катая по столу двумя пальцами хлебные шарики. Каноник после еды отяжелел, веки его сами собой закрывались; казалось, все в столовой постепенно засыпает и даже огонь в керосиновой лампе раздумывает, не пора ли ему погаснуть…