— Крепость, сеньора, воздвигнутая еще доном Динисом{21}.
— Лейрия нам подойдет!
— Но позвольте, позвольте! — встревожился министр. — Лейрия довольно большой город, резиденция епископата… Сеньор падре Амаро — еще совсем молодой священник…
— Что же из этого, сеньор Корреа! — воскликнула Тереза. — А сами-то вы разве стары?
Министр с улыбкой поклонился.
— Скажи и ты хоть слово! — обратилась графиня к мужу, который нежно почесывал головку попугая.
— По-моему, это излишне; бедный Корреа и так положен на обе лопатки! Кузина Тереза сказала, что он молодой человек.
— Помилуй! — возразил министр. — Не вижу тут особенного преувеличения; не настолько уж я древен…
— Несчастный! — закричал граф. — Вспомни: уже в тысяча восемьсот двадцатом году ты затевал политические заговоры!
— Это был мой отец! Бессовестный клеветник! Это был мой отец!
Все смеялись.
— Итак, сеньор Корреа, — заключила Тереза, — вопрос решен. Падре Амаро назначается в Лейрию.
— Ну, пускай, пускай, сдаюсь, — отвечал министр, махнув рукой, — но имейте в виду: это тирания!
— Thank you[7], — сказала Тереза, протягивая ему руку.
— Сегодня вы неузнаваемы, сударыня, — заметил министр, любуясь ею.
— Сегодня я счастлива, — отвечала красавица.
Потупив глаза, она рассеянно водила пальцем по своей шелковой юбке, потом подошла к роялю и снова запела нежную английскую песню:
Граф направился к Амаро; священник встал с кресла.
— Все в порядке, Корреа снесется с епископом. Через неделю вы получите назначение. Можете ни о чем не беспокоиться.
Амаро склонился в раболепном поклоне и пробормотал министру, уже стоявшему у рояля:
— Сеньор министр, разрешите поблагодарить вас…
— Благодарите графиню, — ответил с улыбкой министр.
— Сеньора, я стольким вам обязан, — пролепетал Амаро, согнувшись чуть не до земли и приближаясь к доне Жоане.
— О, не мне, а Терезе! Кажется, она хочет заранее получить отпущение.
— Сударыня, — поспешил он к Терезе.
— Помяните меня в своих молитвах, сеньор падре Амаро! — сказала та, и через минуту голос ее снова плакал о том, как грустно в деревне, когда Любина нет!
Через неделю Амаро получил назначение в Лейрию. Но он не мог забыть то утро в доме у графини де Рибамар: министра в модных коротких брюках, который, уютно расположившись в кресле, дает слово, что ходатайство будет удовлетворено; светлый, тихий сад за окном; белокурого юношу, говорящего «yes». В ушах его все еще звучала безутешная ария из «Риголетто»; его преследовало воспоминание о белых руках Терезы, просвечивающих сквозь черные газовые рукава. Он невольно воображал, как эти руки обвиваются вокруг стройной шеи англичанина, — и в эти минуты ненавидел и его, и варварский язык, на котором он говорил, и страну еретиков, откуда он явился; и голова у Амаро шла кругом при мысли, что когда-нибудь он сможет исповедать эту чудную женщину в интимном полумраке исповедальни и чувствовать прикосновение ее платья к своей люстриновой сутане…
И вот в одно прекрасное утро, вырвавшись из теткиных объятий, Амаро отправился в Санта-Аполонию{22} в сопровождении слуги-испанца, несшего его баул. День только занимался. В спящем городе гасли фонари. Лишь изредка, гремя по мостовой, проезжала телега; безлюдные улицы казались необычайно длинными; потом начали появляться, верхом на ослах, первые крестьяне из окрестных деревень; их ноги в забрызганных грязью сапогах болтались у самой земли. То там, то здесь слышались пронзительные голоса мальчишек-газетчиков, и театральные служители, с горшочком клея, торопливо обходили улицы, расклеивая по углам афиши.
Когда он подъезжал к Санта-Аполонии, солнечные лучи окрасили небо над горами Оутра-Банда в розоватый апельсиновый цвет; неподвижная река простиралась под ним, вся исчерченная стальной сеткой ряби, и белый парус скользил над нею медленно и беззвучно.
IV
На следующий день в городе только и было разговоров что о новом настоятеле собора; все уже знали, что он привез с собой окованный жестью баул, что он худ и высок ростом и зовет каноника Диаса «дорогим учителем».
Приятельницы Сан-Жоанейры из числа самых близких — дона Мария де Асунсан, сестры Гансозо — в то же утро явились к ней, чтобы «увидеть все своими глазами».