Было девять часов; Амаро уже ушел с каноником. Сан-Жоанейра, сияющая, преисполненная сознания своей значительности, встречала гостей на верхней площадке лестницы. Она даже не успела спустить засученные рукава: ее оторвали от утренней уборки. С великим воодушевлением она описала прибытие молодого священника, похвалила его приятные манеры, пересказала его речи…
— Пойдемте вниз, я хочу, чтобы вы сами посмотрели.
Она показала комнату падре Амаро, окованный жестью баул, полку, на которой он расставил книги.
— Очень хорошо; все устроено очень хорошо, — приговаривали старухи, медленно, почтительно обходя комнату, точно были не в пансионе, а в церкви.
— Плащ дорогой! — заметила дона Жоакина Гансозо, щупая широкие отвороты плаща, висевшего на вешалке. — Да, такой плащ стоит немалых денег!
— Белье у него тоже тонкое, хорошее! — отметила Сан-Жоанейра, приподнимая крышку баула.
Старухи сгрудились над баулом, восхищаясь бельем падре Амаро.
— А мне нравится, что он молодой, — благолепно вздохнула дона Мария де Асунсан.
— Мне тоже, — веско поддержала дона Жоакина Гансозо. — А то куда это годится: приходишь исповедоваться и видишь коричневую от табака соплю, — вспомните Рапозо! Фу, гадость! А этот мужлан Жозе Мигейс! Нет, при молодом священнике и умирать веселей.
Сан-Жоанейра между тем демонстрировала прочие диковины, которыми владел ее новый жилец: распятие, завернутое в старую газету, альбом с фотографиями, в котором на первом листе красовался портрет папы римского, раздающего благословение верующим. Старухи млели от восторга.
— Чего еще желать! — твердили они. — Чего еще желать!
Перед уходом они истово расцеловались с Сан-Жоанейрой и поздравили ее с таким почетным постояльцем: ведь, дав приют соборному настоятелю, она стала важным лицом в городе, чем-то вроде причетницы собора.
— Приходите вечером! — крикнула она с верхней ступеньки лестницы, провожая посетительниц.
— Придем! — откликнулась дона Мария де Асунсан, уже открывая дверь на улицу и плотнее запахивая на Груди кружевную мантилью. — Придем!.. Надо хорошенько его рассмотреть!
В полдень явился Либаниньо, самый неутомимый ханжа во всей Лейрии; еще на лестнице он закричал тонким фальцетом:
— Можно к тебе, Сан-Жоанейра?
— Входи, Либаниньо, входи! — отвечала Сан-Жоанейра, сидевшая с шитьем у окна.
— Что, новый соборный уже здесь, а? — любопытствовал Либаниньо, просовывая в дверь столовой свое пухлое желтое лицо, увенчанное лысиной; затем мелким шажком, виляя бедрами, засеменил к окну.
— Ну, каков он из себя? Хорош? Обходителен?
Сан-Жоанейра снова принялась расхваливать падре Амаро: его молодость, благостный вид, белые зубы…
— Ах он голубчик! Ах он голубчик! — восторгался Либаниньо, исходя благочестивым умиленьем. — Жаль, нельзя побыть у тебя подольше! Пора в контору… Прощай, душенька, надо бежать! — И он похлопал Сан-Жоанейру своей пухлой ручкой по плечу. — А ты с каждым днем все аппетитней!.. Знай, неблагодарная, что я читал за тебя «Славься, небесная владычица», как ты просила.
Вошла служанка.
— До свиданьица, Русинья! Что это ты все худеешь? Помолись-ка поусердней нашей матушке, небесной заступнице.
Тут он заметил через приоткрытую дверь Амелию:
— Ай, Мелинья, экий ты симпомпончик! Вот бы мне вдвоем с такой молитвенницей душу спасать!
И, суетясь, юля, визгливо покашливая, он начал спускаться по лестнице, а в дверях еще раз пропищал:
— До свиданьица, до свиданьица, девочки!
— Слушай, Либаниньо, приходи сегодня вечером!
— Ох, душенька, не могу! Невозможно! — пропел Либаниньо слезливой фистулой, — ведь завтра святая Варвара: надо раз шесть, не меньше, прочитать «Отче наш»!
Амаро вместе с каноником Диасом нанес визит декану капитула и вручил ему рекомендательное письмо от графа де Рибамар.
— Я был близко знаком с графом де Рибамар, — сказал декан, — мы часто встречались в сорок шестом году, в Порто. Можно сказать, старые друзья! Я служил тогда в соборе святого Илдефонсо; быстро годы летят!
И, усевшись в старое парчовое кресло, он стал с удовольствием вспоминать молодость: рассказывал анекдоты из истории Жунты{23}, нарисовал портреты нескольких выдающихся личностей того времени, изобразил в лицах их разговоры (его преподобие был великий мастер подражать чужим голосам), рассказал об их смешных привычках, чудачествах — особенно хорошо у него получался Мануэл Пассос{24}: как он расхаживал по Новой площади в узком сером сюртуке и широкополой шляпе, восклицая: «Мужайтесь, патриоты! Шавьер стоит насмерть!»