Материя интересна лишь с той точки зрения, что сумеем ли мы ее когда-нибудь переводить, по нашему желанию, в формы неустойчивые. А это очень важно научиться делать, ибо устойчивая форма эмоции, т. е. материя, содержит огромное количество скрытой энергии, освобождающейся при переходе эмоции из одной ее формы в другую. В одной медной копейке заключено ровно столько энергии, сколько нужно для того, чтобы провести целый поезд четыре раза вокруг земного шара. Это уже математика. Это дважды два. Я думаю, что эра Объективизма научит Единого Человека освобождать эту эмоцию из своего плена.
Звездочетов хотел еще что-то сказать, но замолчал.
Ему показалось, что Ольга Модестовна плачет.
— Посмотри-ка на меня, Ольга.
Ольга Модестовна головы не подняла.
Она прижала к глазам носовой платок, обеими руками, крепко, крепко. Чтобы не дрожали руки.
Но углы рта были открыты и по ним было видно, что она плачет.
IX
В передней раздался звонок.
Ольга Модестовна встала, крепко ухватилась за край стола, чтобы не упасть, и сказала, стараясь не выдать своего у; аса перед чем-то неведомым ей самой, но грядущим на нее, страшным и таинственным:
— Это звонок Софьи Николаевны.
Два раза в неделю профессор Звездочетов назначал у себя на дому прием тем больным, которых имел в виду положить к себе в клинику на операцию.
В эти дни Софья Николаевна обязана была присутствовать у него на приеме, чтобы заранее быть знакомой со своими будущими пациентами и, зная характер их болезни и назначенное Звездочетовым лечение, приготовить своевременно в больнице все необходимое к их приезду.
Доктор Панов тоже обычно присутствовал на этих приемах, но сегодня он не мог быть, так как делал за профессора визитации на дому.
Звездочетов как-то сразу успокоился после звонка, — как бы вернулся снова к нормальной жизни.
Он строго посмотрел на жену и спросил:
— Ты всем сообщила о том, что я сегодня не буду?
— Да.
— Насчет Панова упомянула?
— Четверым. Остальные предпочли дожидаться тебя.
— Хорошо.
Звездочетов не знал, что сказать еще. А сказать что-то надо было. Вот ведь он уже успокоился, а она, Ольга Модестовна, все еще дрожала, как в лихорадке.
— Неужели это уже Софья Николаевна? — спросил он наконец. — Который же теперь час?
— Около восьми, вероятно.
Ольга Модестовна решилась.
Она выпрямилась и твердо подошла к мужу.
Обняла его крепко своей левой рукой, а правой медленно, почти торжественно перекрестила.
Звездочетов расхохотался.
Он был уже нормальным человеком, он был уже на земле, и этот поступок жены мог только рассмешить его. Как боевой конь, по многолетней привычке, вздрагивает от звука трубы, так он, вздрогнув, вернулся к действительности при напоминании о скором приходе его больных.
Жизнь всегда останется жизнью, привычка — привычкой. Он с неясностью обнял жену, крепко поцеловал ее и ласково повлек к двери.
— Ну иди, иди, дурочка, — говорил он, целуя глаза, щеки и рот сразу все забывшей и уже почти счастливой Ольге Модестовне.
— Не мешай нам заниматься.
Когда дверь открылась в гостиную, навстречу вошедшим поднялась со стула строгая, в суровом коричневом платье, с алым пятном кровавого креста на груди и ослепительно белой косынкой на голове, холодная и бесстрастная фигура Софьи Николаевны.
Ответив наклонением головы на приветствие Ольги Модестовны, она прошла в кабинет, будучи приглашена знаком руки предупредительно посторонившегося профессора.
«Теперь или никогда», — почему-то мелькнуло в сознании Звездочетова, когда он окинул взглядом фигуру сестры.
X