Способность запоминания представлений, в результате которых является понятие, у меня отсутствовала, — отсюда получалось то, что при подходе к третьему измерению, два предыдущих неминуемо должны были слиться в одно-единственное.
Я умел только накоплять в себе лишь ощущения (я ощущал, что тело плоско, и шел через него, не перепрыгивая, я ощущал, что тело, хотя и плоско, но стоит вертикально, и перепрыгивал через него), в результате чего являлась высшая способность моего мыслительного аппарата — индивидуальное представление о свойствах тела.
Того, чего я не видел, того не существовало.
Как это ужасно. Оно не существовало для Мульфы, но, увы, оно все же реально существовало в Мире.
Тела были трехмерны, они не двигались, земля была круглой.
Попади Мульфа в такой мир, она бы сказала, что это мир ирреальный — она просто сошла бы с ума, убедившись в той иллюзорности, в которой прожила всю свою жизнь, считая ее реальной и увидев, что все ценности Мира недооценены ею.
Да, Мульфа! Именно реальным оказалось бы как раз то, чего ты не видала, чего ты не знала, другой, параллельно тебе существующий мир, мир иных возможностей, впечатлений и большего числа измерений.
Однако, не хвастаю ли я в настоящую минуту перед Мульфой?.. Умеем ли мы сливать в своем сознании понятия в высшую ступень психологической осязаемости?
Не сливаются ли и у нас, при попытках попять четвертое измерение, понятие о трех предыдущих в два, в результате чего всегда получается трехмерность?
Но возвращаюсь к Мульфе.
Времени я глазами не видел. Следовательно, его и не было. Но зато, зато было движение, и оно было ужасно.
Двигалось буквально все.
Стоило мне лишь поднять голову, или повернуть ее набок, или, что было еще хуже, шагнуть вперед, одним словом, перевести глаза с одной точки отсчета на другую, как все, решительно все рвалось ко мне навстречу, заходило с боков, подымалось снизу и рушилось на голову.
И движение это было реально, оно было свойством всех тел.
Когда я обходил угол какого-нибудь предмета, он поворачивался ко мне другой своей стороной. Он поворачивался. Он, проклятый, а не я. Понятно, что я иногда не выдерживал этого и громко лаял на него. Но, как бы в ответ, он начинал меня злить еще сильнее. Он колебался и раскачивался во все стороны, как студень, дрожал, прыгал, искажался. Ах! Это происходило только благодаря тому, что я, при лае, двигал головой.
Господи, какой жуткий обман!
Впрочем, зачем я волнуюсь… разве с нами, людьми, не происходит того же самого?
Мульфа не видела истинного протяжения тела. Она запоминала лишь индивидуальные свойства его, а разве мы знаем истинное протяжение времени — этого, не могущего быть пойманным за хвост, четвертого измерения?
Мы тоже запоминаем лишь индивидуальные свойства его.
Мы говорим про человека, например — его не было. Он стал, т. е. родился. Его опять больше нет, т. е. он умер. Но ведь это только запоминание индивидуальных свойств предмета, в данном примере человека, а не его истинного протяжения. Мы думаем, как Мульфа: того, чего мы не видим, того — значит, и нет.
Однако, я опять увлекся.
Будучи Мульфой, я тоже смутно ощущал время, но время было для меня… третьим измерением.
Это понятно. Временем может быть лишь то, что проходяще. Третье измерение для меня всегда двигалось. Плоскость, когда я обходил угол, поворачивалась новой, до сих пор не существовавшей стороной. Эта же плоскость уходила в прошлое при дальнейшем моем движении (что равносильно сознательной попытке измерить ее по другому направлению) вокруг нее. Но я не мог знать, конечно, что из чего вытекает: время, или вернее даже, индивидуальные свойства его, каковые я только и ощущал, и то смутно — из движения, или движение являлось результатом наблюдения самого времени.
Перемена в состоянии предмета относилась мною ни за счет времени, ни движения, а за счет реальных свойств самого предмета.