Но профессор знал каждый провод-волокно своего фантома и, включая электрический ток в спираль, изображавшую головной мозг, на основании записей каких-то измерительных аппаратов, в которых включался то тот, то другой изучаемый нерв, с математической точностью умел уже определить местонахождение у человека, «души», ее напряженность, потенциальную силу, даже ее окраску, запах и вкус.
Работы ученого близились к концу и одно только обстоятельство еще беспокоило Звездочетова.
Он — худел.
Худел безумно, со все возрастающей прогрессией, безудержно и неостановимо.
Рядом с его письменным столом, слева, почти у самого окна, стояли весы и он ежедневно взвешивался на них.
Правда, он не мог не похудеть. Тело ему мешало в его опытах, было только обременительной оболочкой, чем тоньше и незначительнее которая была бы, тем это было бы только удобнее для пего. Чем немощнее становилось его тело, тем значительнее вырастало значение его духа, т. е. мыслительно-волевой силы сознания.
«Йоги тоже все были кожа да кости, и некоторые из них доводили себя даже до полной прозрачности мышечных покровов», — успокаивал себя профессор, но отлично понимал, что то были йоги, а то он, профессор Звездочетов, и что всему, конечно, должна быть определенная граница.
За последние десять дней он каждым утром записывал свой вес, каждый раз проглядывая столбик записей, с сомнением качая головой:
«Выдержу ли я?»
Первая запись говорила, что он весил три пуда тридцать восемь фунтов, что было уже очень немного, а последняя, сделанная вчера утром, указывала уже почти роковой вес: два пуда тридцать девять фунтов. Надо было торопиться. Надо было успеть.
Минувшей ночью ему удался, наконец, опыт проникновения сквозь материальные оболочки.
Ему удалось проникнуть волевым сознанием своего «я» в закрытую шкатулку, причем, когда он пришел в себя, то довольно ясно и отчетливо помнил о времени своего пребывания в ней, нуменальные свойства и мировое значение этой шкатулки в природе, и мог с поразительной точностью перечислить все находившиеся в ней вещи, вплоть до заржавленной и сломанной вставочки от самопишущего пера.
Он мог даже сказать, что под ржавчиной была сокрыта надпись, очевидно фирмы, в виде клейма следующей формы:
и номера под ним: 4.078 — А. Р.
«День, два еще потерпеть и я сумею приступить уже к опытам», — думал профессор, с трудом взбираясь дрожавшими в коленях ногами на подножку весов. Сегодняшнего веса своего он еще не знал.
«Осталось только испытать аппарат», — продолжал, уже стоя на весах, размышлять профессор.
А удивительный аппарат его, аппарат, который должен был раз и навсегда уничтожить глупую идею о «душе» трусливого человека, по свойственной ему трусости всегда предпочитающего материальной правде — идеалистическую ложь, — был уже готов и окончательно собран.
По внешнему своему виду он напоминал обыкновенный ярмарочный калейдоскоп[11], в котором ловкие предприниматели за пятачок показывают гимназистам выпускного класса французские порнографии «с натуры», девицам за ту же цену — Лермонтовского демона в объятиях грудастой еврейки, изображающей Тамару, купцам — волжские виды, а лицам духовного звания — гроб господень во граде Иерусалиме. Это был продолговатый, закрытый со всех сторон ящик, на одной из поверхностей которого были вырезаны два круглых отверстия для глаз, в которых были вправлены оптические окуляры с особой системой двояко выпуклых и вогнутых чечевиц и линз, имеющих особенные свойства преломления и фокусного собирания лучей в одном месте.
Задняя стенка аппарата изнутри была вымазана радиоактивным веществом, перерабатывавшим эти лучи в электромагнитные колебания и отбрасывавшим их в особый металлический консерватор, находившийся в центре аппарата, очень сложного устройства.
Человек или животное, приближая к этому аппарату свои глаза и излучая из них в окуляры лучи особых свойств, постепенно, благодаря переработке их задней стенкой аппарата в лучи электромагнитного свойства, должны были, на основании притягивающей силы этих переработанных лучей, начать излучать из своих глаз в аппарат заключенное в электромагнитное напряжение своего организма, т. е. волевое сознание своего «я», иначе свою «душу», которая непосредственно воспринималась консерватором и автоматически замыкалась в нем. Аппарат начинал работать, т. е. радиоактивная пластинка действовала, когда поворачивался штепсель справа. Поворотом штепселя слева профессор открывал конденсатор и в любое время, по своему желанию, мог вернуть обратно подвергавшемуся опыту субъекту его «душу», высосанную у пего целиком удивительным аппаратом.
«Да, — продолжали течь мысли профессора все по тому же направлению, — глаза человека страшны. Они вечно излучают из себя токи импульсативного напряжения, т. е. постоянно расходуют «душу» человека. В сущности говоря, и мы способны поглощать «душу» другого, как мой аппарат — мы не умеем только задерживать эту «душу» чужого в себе. Когда мы говорим: «я видал это по его глазам» или «он слушался одного моего взгляда», — мы, в сущности говоря, в грубых синонимах проводим принцип моего аппарата. Глядя в глаза другому, мы всегда воспринимаем частичку его мысленной воли и отдаем ему частичку своей в обмен. Единицу за единицу. Глаза человека излучают все эмоциональные движения его внутреннего содержания: гнев, боль, любовь, радость, тоску и т. д., а это в совокупности и есть не что иное, как его пресловутая «душа».
Глаза мертвеца белесы и подернуты непроницаемой пленкой, имеющейся анатомически и на живых глазах, но невидимой, благодаря индуктивным излучениям, идущим сквозь нее.
Глаза мертвеца только потому и страшны, что они мертвы, что в них ничего не видно…О, если только опыт, который необходимо будет начать с какого-нибудь животного, увенчается успехом, тогда — ясно: наша «душа» — не что иное как самая обыкновенная материя! О, как поздоровеет тогда, разом, все человечество от осознания этой истины!»
Профессор мечтательно закрыл глаза, полный предчувствия приближающегося торжества Природы и Человека и, совершенно бессознательно, не вникая даже в страшный смысл той цифры, что записывал, записал на рядом с весами лежащем кусочке бумаги, под длинным столбиком предыдущих записей, свой сегодняшний вес:
— Два пуда тридцать один фунт.
III
Ольга Модестовна, опечаленная и обеспокоенная физическим и душевным состоянием своего мужа, решила съездить к своим родителям на дачу, посоветоваться, что ей предпринять с мужем и как заставить его бросить все свои занятия и действительно предаться полному ничегонеделанию и отдыху.
Она ясно сознавала, что Николай Иванович вылез из огня, но, к сожалению, лишь для того только, чтобы влезть в полымя.
Полной хозяйкой в доме она оставила за себя Софью Николаевну, с которой очень сошлась за последнее время.
— За все я вам отвечаю, — сказала Софья Николаевна на прощание Ольге Модестовне, — я не могу отвечать только за одно: за состояние здоровья вашего мужа. Я вижу, что ему плохо, но знаю, что если мы захотим помешать ему, то будет еще хуже…
Софья Николаевна, несмотря на все свое горячее желание принять участие в опытах профессора, после первой неудачи, постигшей их в самом начале работы, стала как-то с большей тревогой относиться к начинаниям Звездочетова, временами забывая даже об этих опытах и, переставая интересоваться духом профессора, начинала проявлять почти исключительный интерес к материальным оболочкам его, болея и скорбя за них, видя как быстро и неудержимо они таяли…
Но она ведь была женщиной, любящей женщиной, и это было, в конце концов, так понятно.
Однако профессора, чувствовавшего это душевное состояние Софьи Николаевны, коробило и раздражало.
11
…ярмарочный калейдоскоп — Имеется в виду стереоскоп для просмотра «объемных» фотографий.