И вот судебный следователь, мировой судья, доктор Жандрон и мэр уселись за стол, на котором еще не высохло пролитое убийцами вино, и принялись за наспех приготовленную трапезу.
V
Лестница наверх охранялась, но в вестибюль вход был свободный. Оттуда доносились шаги, какая-то возня, шепот; время от времени весь этот шум перекрывался властным голосом жандарма, пытающегося удержать толпу в рамках приличий.
Иногда в приоткрытых дверях столовой появлялась боязливая физиономия: кто-нибудь из зевак похрабрее решался посмотреть, как едят «судейские», а заодно подслушать хоть несколько слов, чтобы, пересказав их остальным, похваляться этим.
Но «судейские», если воспользоваться терминологией орсивальцев, вели самые незначительные разговоры, не забывая, что двери открыты, а вокруг стола снует лакей. Потрясенные чудовищностью преступления, встревоженные его загадочностью, они замкнулись и таили свои впечатления в себе. Каждый мысленно прикидывал, насколько справедливыми могут оказаться его подозрения.
Г-н Домини ел и одновременно приводил в порядок записи: нумеровал страницы, отмечал крестиками наиболее доказательные ответы, чтобы положить их в основу донесения. Пожалуй, из всех четверых участников этой мрачной трапезы он был самый спокойный. На его взгляд, преступление было не из тех, что доводят следователя до бессонницы. Повод ему ясен, а это уже немало, у него в руках два преступника или, на худой конец, соучастника преступления – Подшофе и Гепен.
Папаша Планта и доктор Жандрон сидели рядом и беседовали о болезни, ставшей причиной смерти Соврези.
Г-н Куртуа прислушивался к шуму на улице.
Весть о двойном убийстве разлетелась по деревне, и толпа росла с каждой минутой. Она заполнила двор и вела себя все более дерзко. Жандармы не могли справиться с нею.
Для мэра Орсиваля настал момент показать себя.
– Надо образумить этих людей и заставить разойтись, – заявил он, вытер губы, бросил свернутую салфетку на стол и вышел.
Да, настало время заняться этим. Уже не было слышно даже голоса бригадира. Несколько наиболее отчаянных зевак пробовали отворить двери, ведущие в сад. Появление мэра не смутило толпу, однако удвоило энергию жандармов – вестибюль был очищен. Но какой ропот вызвали эти действия властей! И какой появился великолепный повод произнести речь! Г-н Куртуа не упустил его. Он был уверен, что красноречием, словно ведром ледяной воды, охладит возбуждение, столь несвойственное его подопечным.
Г-н Куртуа стоял на крыльце, заложив левую руку за вырез жилета и размахивая правой, – в горделивой, непринужденной и скульптурной позе, достойной великого оратора. Эту позу он принимал у себя в муниципальном совете всякий раз, когда, встретив неожиданное сопротивление, укрощал упорствующих и добивался торжества своей воли. Именно так в «Истории Реставрации» изображен Манюэль[4] в момент, когда он произносит знаменитое: «Арестуйте его!»
До столовой его речь долетала в отрывках. В зависимости от того, вправо он поворачивался или влево, голос его либо звучал ясно и отчетливо, либо уносился в пространство. Начал г-н Куртуа так:
– Господа! Дорогие мои подопечные! Преступление, небывалое в анналах Орсиваля, обагрило кровью нашу мирную, честную коммуну. Я разделяю вашу скорбь. Я понимаю ваше лихорадочное возбуждение, ваше законное негодование. Так же, как вы, друзья мои, и даже больше я любил и почитал благородного графа де Тремореля и его добродетельную супругу. Они были добрыми гениями нашего селения. Вместе с вами я оплакиваю их…
– Уверяю вас, – говорил в это время доктор Жандрон папаше Планта, – описанные вами симптомы не такая уж редкость при плеврите. Часто, решив – болезнь побеждена, прекращают лечение и вскоре убеждаются, что ошиблись. Острое воспаление переходит в хроническое и усугубляется пневмонией и чахоткой.
– …Но ничем нельзя оправдать, – продолжал мэр, – неуместные и шумные проявления любопытства, которые мешают отправлению правосудия и являются нарушением закона. Что значит это необъяснимое сборище, эти многоголосые выкрики, гул, пересуды, эти преждевременные выводы?
– Несколько раз, – говорил папаша Планта, – собирали консилиум, но, к сожалению, это ничего не дало. Жалобы Соврези были крайне странными и необычными. То, что он говорил о своих ощущениях, было до того невероятно и, простите меня, абсурдно, что это сбивало с толку самых опытных врачей.
– Р. из Парижа смотрел его?
– Смотрел. Он приезжал каждый день и нередко оставался ночевать в замке. Я не раз видел, как он, озабоченный, шел по главной улице к нашему аптекарю, чтобы проследить за приготовлением прописанных лекарств.