Мэр Орсиваля жил на самой вершине холма в одном из тех домов, какие могут присниться разве что в сладостном сне о стотысячной ренте. В прошлом фабрикант-текстильщик, Куртуа начинал свою коммерческую карьеру без гроша в кармане, но после тридцати лет упорных трудов завершил ее с состоянием в кругленькую сумму четыре миллиона. И тогда он решил зажить спокойной жизнью в кругу жены и дочерей, зиму проводить в Париже, а лето на лоне природы.
Однако внезапно жизнь его стала бурной и беспокойной. А все дело в том, что в сердце у него завелся червь тщеславия. Г-н Куртуа приложил массу усилий, чтобы его попросили стать мэром Орсиваля. И когда его попросили, он согласился – против воли, как он будет вас уверять. Пост мэра – предмет его отчаяния и блаженства одновременно. Отчаяния – показного, блаженства – подлинного и таимого в глубинах души.
О, г-н Куртуа прекрасен, когда с нахмуренным челом клянет тяготы власти, но еще прекрасней он, когда, опоясанный шарфом с золотыми кистями, торжественно выступает во главе муниципалитета!
В доме мэра все еще спали, когда отец и сын Берто принялись колотить тяжелым молотком в двери. Прошло довольно много времени, прежде чем в одно из окон первого этажа выглянул полуодетый и полусонный слуга.
– Вы что, негодяи, взбесились? – разгневанно вопросил он.
Подшофе предпочел не заметить оскорбления, кстати, вполне соответствующего репутации, которая закрепилась за ним и его сыном среди жителей коммуны.
– Господин Батист, нам нужно срочно поговорить с мэром. Разбудите его, он не станет вас бранить.
– Чтобы меня когда-нибудь бранили? – возмутился слуга.
Потревожить хозяина Батист решился лишь после десятиминутных препирательств и разъяснений. Наконец оба Берто предстали перед кругленьким, багроволицым г-ном Куртуа, который был крайне недоволен тем, что его вытащили из постели в такую рань.
– Господин мэр, – начал Филипп, – мы пришли сообщить о большой беде. Мы уверены, что в поместье графа де Тремореля совершено преступление.
Г-н Куртуа, друживший с графом, от такого известия побледнел, как полотно.
– О боже! – не владея собой, пробормотал он. – Что вы несете, какое преступление?
– Мы только что своими глазами видели убитую женщину, и, похоже, это графиня.
Почтенный мэр в полном замешательстве воздел руки к небу.
– Где? Когда?
– Только что в парке у реки. Мы плыли вдоль берега, хотели проверить верши.
– Какой ужас! – бормотал г-н Куртуа. – Какое несчастье! Превосходнейшая женщина! Нет, это невозможно, вы ошиблись, меня бы известили…
– Да мы точно видели, господин мэр.
– У меня в коммуне такое преступление! Но вы правильно сделали, что пришли. Я мигом оденусь, и мы поспешим… То есть нет, погодите. – И после минутного размышления г-н мэр крикнул: – Батист!
Слуга был неподалеку. Приникая то ухом, то глазом к замочной скважине, он с упоением подслушивал и подглядывал. Едва раздался зов хозяина, он тут же распахнул дверь.
– Беги к мировому судье, – приказал мэр, – нельзя терять ни секунды. Речь идет о преступлении, может быть, даже об убийстве, так что скажи, пусть он, не мешкая, идет сюда. А вы, – обратился он к обоим Берто, – ждите меня здесь, я только пальто накину.
Орсивальский мировой судья, которого все звали папашей Планта́, некогда был преуспевающим стряпчим в Мелёне. В возрасте пятидесяти лет он в один месяц потерял жену, которую боготворил, и двоих очаровательных сыновей: одному было восемнадцать, другому двадцать два. Эти последовавшие друг за другом утраты сразили его, разучившегося за тридцать лет благоденствия противостоять несчастьям. Долгое время опасались за его рассудок. Папашу Планта выводил из себя один вид клиента, пришедшего отвлекать его от безутешного горя дурацкими рассказами о своих делах. Поэтому никто не удивился, когда он за полцены продал свою адвокатскую контору. Он решил предаваться отчаянию в уединении, чтобы никто не мог ему в этом помешать.
Однако скорбь со временем притупилась, и на смену ей пришла тоска от безделья. В Орсивале оказалась вакантной должность мирового судьи, папаша Планта похлопотал и получил ее. Став мировым судьей, он скучал уже меньше. Этот человек, считавший, что жизнь его кончилась, вдруг начал интересоваться делами, с которыми обращались к нему как к судье. Он использовал все силы и средства незаурядного, проницательного ума, чтобы выделить крупицы правды из тех нагромождений лжи, какие ему приходилось выслушивать.