Розмари резко встала из-за стола и объявила, что пора спать. Обычно это вызвало бы множественные протесты, но сегодня Джулия что-то тяжело дышала и глаза у нее покраснели от солнца и травы — летом у нее бывала аллергия на все на свете, а Сильвия, похоже, перегрелась: ее тошнило, она куксилась и жаловалась, что болит голова, впрочем это не помешало ей закатить истерику, когда Розмари отправила ее спать пораньше.
Тем летом три старшие девочки почти каждый вечер просились спать в палатке, и каждый вечер Розмари им отказывала на том основании, что они и без того похожи на цыган, и не важно, что цыгане, как заметила Сильвия, на самом деле живут в фургонах. Розмари изо всех сил пыталась сохранить в семье заведенный порядок, несмотря ни на что и без всякой помощи мужа, для которого готовка, работа по дому и забота о детях ничего не значили и который женился на ней только затем, чтобы кто-то его обихаживал, и, когда Амелия спросила: «Мамочка, тебе плохо?» — ей стало еще хуже, потому что Амелии внимания доставалось меньше всех. Вот почему Розмари вздохнула, приняла две таблетки парацетамола и одну снотворного — коктейль, скорее всего смертельный для ребенка у нее в животе, — и сказала своей самой заброшенной дочери: «Если хочешь, можете сегодня спать с Оливией в палатке».
Проснуться и вдохнуть запах росистой травы и брезента было здорово — куда лучше, чем нюхать дыхание Джулии, утром отдававшее кислятиной. Ни на что не похожий, собственный запах Оливии был едва уловим. Амелия не открывала глаз, хотя чувствовала, что солнце уже высоко, и ждала, пока Оливия проснется и заберется под старое пуховое одеяло, служившее им спальным мешком, но подняла ее не Оливия, а Плут, принявшийся лизать ей лицо.
Оливии нигде не было видно, остался только пустой домик из одеял — будто ее вытащили оттуда, как улитку. Амелия расстроилась, что Оливия встала, не разбудив ее. Она прошла босиком по сырой траве вместе с Плутом, который трусил следом, и толкнула заднюю дверь, которая оказалась заперта, — мать, естественно, и не подумала дать Амелии ключ. Что за родители оставляют детей на улице и запирают дверь?
Было тихо и еще очень рано, но Амелия не имела понятия, который час. Она подумала, что Оливия как-то пробралась в дом, раз ее нет в саду. Она позвала ее и испугалась дрожи в собственном голосе — она и не предполагала, что волнуется. Амелия долго стучала в заднюю дверь, но тщетно, и тогда она побежала по тропинке вдоль дома. Маленькая калитка была открыта, и Амелия встревожилась не на шутку. Она вышла на улицу и крикнула погромче: «Оливия!» Почувствовав, что происходит что-то интересное, залаял Плут.
На улице не было ни души, если не считать мужчины, который садился в машину. Он с любопытством посмотрел на Амелию. Очевидно, босиком и в старой пижаме Сильвии, она выглядела нелепо, но ей было наплевать. Она подбежала к парадной двери и держала палец на кнопке звонка, пока отец — ну надо же — не открыл ей. Он явно только что проснулся: мятая физиономия, мятая пижама, волосы в разные стороны, как у сумасшедшего профессора. Он в ярости уставился на нее, точно впервые видел. Когда же он ее наконец признал, то пришел в еще большее замешательство.
— Оливия, — сказала она, на этот раз шепотом.
После обеда плоское небо над Кембриджем разрезала молния, возвестившая конец жары. К этому времени палатка в саду за домом успела стать центром круга, который с каждым часом расширялся, втягивая в себя все больше людей — начиная с самих Лендов, бродивших по улицам, залезавших во все кусты и живые изгороди, до хрипоты выкрикивая имя Оливии. К поискам уже подключилась полиция, и соседи проверяли свои сады, сараи и чердаки. Круг продолжал расширяться, включив полицейских ныряльщиков, ведущих поиски в реке, и посторонних людей, вызвавшихся прочесать луг и местное болото. Полицейские вертолеты кружили над отдаленными деревушками и полями по всему графству, водителям грузовиков велели следить за шоссе, военные прочесывали болота, но никто — от Амелии, до тошноты изошедшей криком в саду за домом, до рядовых территориальной армии, под проливным дождем ползавших на коленях по парку Мидсаммер-Коммон, — не смог найти ни следа Оливии, ни волоска, ни чешуйки кожи, ни розовой тапочки с кроликом, ни голубого мышонка.
2
Дело № 2, 1994 г
Самый обычный день
Тео старался больше ходить пешком. Теперь он официально страдал «крайней степенью ожирения», как заявила его новая бесчувственная докторша. Тео знал, что новая бесчувственная докторша — молодая женщина с очень короткой стрижкой и сумкой для спортзала, небрежно брошенной в углу кабинета, — использовала это выражение, чтобы его напугать. Раньше Тео вовсе не считал, что у него «крайняя степень ожирения». Он думал о себе как о бодром толстяке, круглом Санта-Клаусе, и оставил бы советы врача без внимания — но, когда он пришел домой и рассказал обо всем своей дочери Лоре, та пришла в ужас и немедленно разработала для него план упражнений и диеты. Вот почему теперь он ел на завтрак солому с обезжиренным молоком и каждое утро проходил пешком две мили до своей конторы в Парксайде.
Жена Тео, Валери, умерла в абсурдные тридцать четыре года, так давно, что порой ему трудно было представить, что когда-то он был женат. Валери положили в больницу с простым аппендицитом, но после операции у нее образовался тромб в мозгу. Теперь, оглядываясь назад, он понимал, что, наверное, следовало подать на больницу или органы здравоохранения в суд за халатность, но тогда он был настолько поглощен заботой о двух дочерях — семилетней Дженнифер и двухлетней малышке Лоре, что ему некогда было даже оплакивать свою бедную жену, какое уж тут возмездие. Если бы обе девочки не становились с каждым годом все больше похожими на нее, у Тео сохранилось бы о жене лишь смутное воспоминание.
Беззаботная студентка, за которой Тео когда-то так внимательно ухаживал, серьезно отнеслась к обязанностям жены и матери. Тео часто размышлял, правда ли, что те, кому суждено умереть молодыми, предчувствуют краткость отпущенного им времени, отчего их жизнь обретает особое напряжение, истовость, словно печать важности. Они с женой питали друг к другу скорее нежность, чем страсть, и неизвестно, сколько бы продержался их брак, если бы Валери была жива.
Дженнифер с Лорой никогда не доставляли особых хлопот, с ними Тео легко было быть хорошим отцом. Теперь Дженнифер училась на врача в Лондоне. Трезвомыслящая, целеустремленная девушка, она не тратила времени на ерунду и развлечения, но это не значит, что она была лишена сострадания, и Тео не мог представить, как однажды она будет сидеть у себя в кабинете и говорить какому-нибудь толстяку, которого видит впервые в жизни, что у него «крайняя степень ожирения» и ему нужно почаще отрывать задницу от дивана. Новая докторша, конечно, не совсем так выразилась, но вполне могла бы.
Как и сестра, Лора была организованной и способной, из тех, кто достигает намеченной цели без лишней суеты, но, в отличие от сестры, в ней была какая-то беззаботность. Это не значит, что она не добивалась успехов, — у нее был полный набор сертификатов по нырянию с аквалангом, и к двадцати годам она собиралась получить высшую квалификацию. На следующий месяц у нее был запланирован тест по вождению, и она намеревалась на отлично сдать все экзамены. Ее ждало место на факультете морской биологии в Абердинском университете.
Лора нашла работу на лето в пабе на Кинг-стрит, и Тео волновался, что, когда она будет возвращаться ночью домой, какой-нибудь маньяк в парке «Христовы земли» собьет ее с велосипеда и сотворит с ней что-нибудь ужасное. Он испытал огромное облегчение, когда она решила ехать в университет сразу в октябре, а не бродить с рюкзаком на плечах по Таиланду или Южной Америке, как все ее друзья. Мир полон опасностей. «За Дженни ты так не волнуешься», — говорила Лора, и это была правда, он не волновался за Дженнифер и притворялся (и перед собой, и перед Лорой), что это потому, что она живет отдельно, в Лондоне, но на самом деле он просто не любил ее так, как любил Лору.