Тем не менее Кристина прекрасно понимала, что у каждого правителя должен быть наследник. Мало ли что может с нею случиться… упадет с лошади, к примеру, и шею сломает… страна не должна попасть в пучину безвластия из-за ее причуд. Но кто взойдет на трон после нее? Граф Аксель Густафссон Оксинштерн, бывший регент, конечно, человек умнейший, однако он не королевского рода. К тому же Оксинштерн не скрывал высокомерного презрения, которое он питал к женщинам, позволявшим себе появиться перед мужчинами в платье, запачканном чернилами… Ну да, у Кристины была такая привычка – увлекшись писанием, вытирать пальцы да и само перо об одежду. Ну и что, подумаешь, беда! В конце концов, она – королева, значит, ей все позволено. И пальцы чернильные о платье вытирать, и с негодованием отвергать корсет, который немилосердно сдавливает тело, и даже носить ту деталь одежды, которую ввела в моду французская королева Екатерина Медичи. Эта штука называлась «панталоны» и представляла собой некую разновидность мужских штанов, правда, сшитых из тонкой ткани и носимых не напоказ, а под платьем. Екатерина придумала эту штуку для того, чтобы удобнее было садиться верхом по-мужски, а не в дамское седло – она была страстной наездницей-амазонкой. Будь воля Кристины, она вообще ходила бы только в мужском костюме – невероятно удобно, следовало бы всем дамам попробовать, и, раз испытав это удовольствие, они вообще никогда из штанов не вылезали бы! Но уж коли суровый этикет и глупейшие правила приличия (опять-таки установленные мужчинами, кем же еще!) требуют ношения безумного количества юбок, батистовые панталоны можно скрыть и под ними.
Несколько придворных дам упали в обморок, увидав королеву без корсета и в панталонах. Да и ладно, пусть полежат, решила Кристина… Граф Аксель Густафссон Оксинштерн, который был в курсе всех причуд юной королевы и вообще вечно совал свой породистый, с изысканной горбинкой нос во все дела, позволил себе сообщить Кристине, что в Европе дама, которая носит панталоны, считается безнравственной, потому что не готова поручиться за свою честь и прибегает для охраны ее к безобразным образчикам портновского искусства.
– Вот кабы вам ходить с голой задницей в мороз, вы бы, наверное, еще раньше плюнули на всякую нравственность, – отбрила Кристина, которая обожала инвективную лексику и пускала ее в ход надо или не надо – просто для того, чтобы посмотреть, как сухое, суровое лицо графа Акселя пойдет бурыми пятнами.
Во всяком случае, именно тогда она и решила, что Оксинштерн должен быть отстранен от власти. Конечно, не резко, не обидно – все же Кристина ему весьма обязана, он верно служил ее отцу и ей, – но все же отстранен. Аксель Оксинштерн и его сторонники были к тому же заинтересованы в затягивании войны в Германии, в то время как Кристина, которую поддерживала союзница Швеции Франция, стала настаивать на скорейшем заключении мира… И Кристина решила убить двух зайцев одной пулей. «Зайцами» в ее понимании были проблема престолонаследия и излишняя самостоятельность графа Акселя. «Пулей» стал влюбленный Карл-Густав. Кристина взяла да и назначила его наследником престола.
А сама задумала спасаться бегством – из собственного королевства.
* * *
Кристина прижалась лбом к сырому и холодному оконному стеклу. Лоб горел, казалось, стекло вот-вот расплавится.
Нелегко. Да, нелегко, но это нужно пережить!
Раздался тихий стук в дверь.
– Входите, – приказала Кристина.
То был отец Ла Бель. Кристина с любопытством смотрела на него. Она привыкла видеть его замкнутым, сдержанным, но сейчас монах был невероятно бледен, глаза его покраснели, а руки тряслись.
– Вы пришли сообщить мне, что он сказал на исповеди? – спросила королева.
– Я пришел… я пришел… – бессвязно пробормотал монах и вдруг упал перед ней на колени:
– Я пришел, чтобы умолять вас, мадам… Пощадите его! Помилуйте этого несчастного. Он плачет, стонет, катается по земле, зовет вас… При виде его отчаяния сердце разрывается!
– У вас слишком мягкое сердце, – недовольно сказала Кристина. – Встаньте и соберитесь. Я не желаю слышать ваших просьб, я уже все для себя решила. Уверяю вас, мой приговор даже мягок. Он предал свою королеву. Обладай я своими прежними возможностями, он был бы колесован. А теперь всего лишь умрет от удара шпаги. Смерть, достойная воина, благородного дворянина.
– Ваше сердце и ваша гордость уязвлены, мадам, я понимаю, – проговорил отец Ла Бель, пытаясь унять дрожь голоса. – Но заклинаю вас проявить милосердие. Заклинаю вас страданиями и ранами Господа нашего Иисуса Христа!
Королева нетерпеливо тряхнула головой:
– Идите и делайте то, что вам надлежит.
Священник не уходил. Он поднялся с колен и теперь стоял, понурив голову.
– Подумайте, мадам: ведь место, где вы хотите пролить кровь, принадлежит королю Франции. Это его дворец, в котором вы не более чем гостья, да простится мне моя смелость. Что подумает король, когда узнает о случившемся? Вы не боитесь огорчить и разгневать его? Ради Бога, помилуйте несчастного!
Он с надеждой взглянул в лицо Кристины – и увидел, как вспыхнули ее щеки. Она была оскорблена. Ла Бель мысленно проклял себя. Он только ухудшил дело!
– Мне и только мне принадлежит право вершить правосудие над всеми, кто предал меня и изменил мне. Мои поступки никак не касаются брата моего, короля Людовика. Тем более что слуга мой не подчиняется французскому правосудию. Я сама расследовала его преступления, я выношу ему приговор и караю его. Идите, сударь, если не хотите, чтобы этот несчастный, как вы его называете в своем косном милосердии, умер без покаяния.
Кристина снова отвернулась к окну, и вся ее поза выражала такую непреклонность, что Ла Бель со вздохом побрел прочь, с ужасом представляя, что сейчас будет: вот он войдет в галерею, которой предназначено стать местом казни, и приговоренный с надеждой воскликнет:
– Ну? Вы добились милосердия?
А Ла Белю останется только отвести глаза и выговорить:
– Тебе придется надеяться на милосердие Господне, сын мой…
Та же сцена виделась и Кристине. И она ждала, что через несколько мгновений раздастся последний стон казненного.
Пронзительный вопль раскатился по переходам просторного дворца, Кристина содрогнулась, прижала руки к груди… В то же мгновение позади послышались торопливые неверные шаги. Королева опустила руки и обернулась с видом самого величавого спокойствия.
Вошел Сантинелли, как она и думала. В руке обнаженная шпага… Глаза Кристины так и приковались к клинку. Тот был чист, не окровавлен.
– Что такое, Сантинелли? – яростно спросила Кристина. – Все кончено? Нет? Он еще жив?
Сантинелли смотрел безумными глазами. Почему-то только сейчас Кристина заметила, что у него почти такие же глаза, как и у того, другого, – у приговоренного. Тоже черные, тоже прекрасные… Неужели ей придется отныне выдерживать эту пытку: смотреть в его глаза для того, чтобы вспоминать другие – закрывшиеся навеки?