Да и Сула, честно говоря, не предполагала, что совершает именно предательство. Думала, просто спасает свою жизнь, а ведь вышло так, что погубила себя…
И вот подошло время подводить итоги пари. Самсон уже довольно потирал руки, уверенный, что вскоре будет щеголять в новых нарядных одеяниях, под которые наденет – как и положено знатному человеку! – новые рубашки из тонкого полотна. Он предвкушал миг, когда увидит дружек, утративших свой прежний высокомерный и презрительный вид. Однако он рановато радовался, рановато предавался блаженным мечтам, потому что дружки явились к нему с прежними высокомерными физиономиями и сообщили, что разгадали загадку:
– Да это всего-навсего медовые соты в пасти мертвого льва!
Самсон сразу понял, что своим умом они до верного ответа не смогли бы додуматься. Жена им рассказала, точно…
– Если бы вы не пахали на моей телице, то не отгадали бы моей загадки, – сказал он грубо.
– Мы не понимаем, о чем ты говоришь! – возмутились дружки. – Лучше проигрыш плати, не увиливай!
Да, проигрыш предстояло заплатить, это уж святое дело. Не заплатишь – подвергнешься страшному позору. Филистимляне и так распускали на всех углах слухи: мол, иудеи обманщики, так и норовят увильнуть от исполнения обещания и обобрать всякого честного человека.
Но где, в отчаянии воззвал Самсон к небесам, где ему взять тридцать синдонов и тридцать перемен одежд? У него всего один синдон и одна перемена…
Видимо, Бог Израиля уже крепко ополчился против филистимлян, которые прежде были орудием его кары народу иудейскому, видимо, он уже решил, что некоторая их часть должна быть истреблена, потому что Самсону вдруг пришла в голову такая мысль: если у него одежд нет, а у других есть, значит, надо украсть одежды у других, потому что ему, Самсону, нужно, а они… они обойдутся!
Само собой разумеется, обирать Самсон вознамерился отнюдь не своих соотечественников, а филистимлян. И хоть особым умом он не блистал, а был скорее простодушен, все же догадался, что красть ни в Цоре, ни в Фимнафе не следует: ведь там все сразу угадают, кто вор. Поэтому Самсон ничтоже сумняшеся отправился в дальний город Аскалон, где его никто не знал, и там принялся добывать желанные синдоны и перемены одежд.
А в Аскалоне, надобно вам сказать, обитал народ не слишком-то богатый. Пожалуй, даже зажиточным его назвать было трудно. У некоторых всего-то одна перемена одежды и один синдон имелись, как и у самого Самсона. «Ну разве хорошо отнимать у людей последнее? – подумал Самсон. – Как же они жить будут, без одежды-то? Чем наготу прикроют?»
Поразмыслив, Самсон поступил очень просто: он выслеживал какого-нибудь человека, убивал его, раздевал и забирал одежду себе. Таким образом, несчастному не приходилось голу-босу мыкать горе, а Самсон постепенно разжился теми тридцатью переменами одежды и тридцатью синдонами, которые ему были столь необходимы.
Нагруженный двумя огромными узлами, которые он, с его-то силищей, нес, конечно, как два перышка, будущий спаситель иудеев вскоре воротился в Фимнаф и отдал долг дружкам. Честно говоря, они были не слишком-то довольны, потому что рубашонки и одежонка оказались так себе, довольно поношенные, однако условия пари не обговаривали качества одежды. Пришлось принять, что дают.
Сула пришла в восторг и собралась кинуться мужу на шею, однако Самсон отстранился.
– Ты предала меня! – сказал он зло. – А мне не нужна жена, которая способна на предательство. Прощай, я расстаюсь с тобой навеки!
И ушел в Цору.
Сула едва не умерла от горя и позора. Она плакала, не осушая очей, и ее отец даже стал бояться, что она и правда заболеет и умрет. Честно говоря, порядочная женщина после такого позора должна была покончить с собой, и отец опасался, что именно тем дело и кончится. На счастье (то есть тогда им казалось, что это – счастье, но потом выяснилось, что совсем даже наоборот!), один из дружек, которого звали Мастиян, был давно и безответно влюблен в Сулу. Он страшно горевал, когда ее отдали Самсону, и сейчас, поняв, что она брошена, ринулся к ее отцу, умоляя отдать ему Сулу в жены. Ему было совершенно все равно, что девственность ее похищена другим мужчиной. Он даже соглашался обойтись без нового свадебного пира, лишь бы только Сула была с ним. Только об этом он думал и мечтал.
Отец и дочь согласились без долгих размышлений, ведь им представилась отличная возможность забыть о позорище, в кое их вверг Самсон. Ну и, конечно, Сула была растрогана такой преданностью поклонника и с радостью заключила его в свои объятия.
Тем временем Самсон воротился в родительский дом и занялся тем же, чем он занимался прежде. То есть ничем. Похвалялся своей силой, надо или не надо вступал в драки, иногда – очень редко – помогал отцу обрабатывать поле и возделывать виноградник. Однако работа была совершенно не той участью, для которой его готовили небеса. И вот ангел его хранитель покачал укоризненно нимбом и принялся исподволь воскрешать в памяти Самсона те недолгие часы, которые провел он рядом с Сулой. Вспоминались неудачливому мужу ее нежные губы, ее ясные глаза, ее тело, которому Самсон первый открыл радость объятий и поцелуев…
Очень скоро жить с этими воспоминаниями стало совсем нестерпимо, и Самсон решил пойти к Суле мириться. По своему обыкновению, он заглянул в Аскалон, ограбил там какую-то горожанку и, сжимая в своей огромной ладони ее единственную драгоценность – ожерелье из ракушек, – отправился в Фимнаф, к жене. Да, и еще он прихватил по пути чьего-то козленка, чтобы сделать подарок также и тестю.
Самсон не сомневался, что в доме Сулы все кинутся к нему с распростертыми объятиями, и был немало изумлен, когда этого не случилось. Случилось даже наоборот: Сула при виде его убежала со всех ног, а тесть появился с видом сконфуженным и сообщил, что она больше не жена Самсону.
– Ты ушел от нее, – объяснял тесть, – ну, я и решил, что ты возненавидел ее и бросил. Тяжело жить одинокой женщине… а ее так любил Мастиян… Прости, Самсон, я не знал, что ты вернешься. Признаюсь, ты мне всегда нравился, и я буду просто рад снова назвать тебя сыном. Младшая сестра Сулы… моя младшая дочь… еще красивее твоей бывшей жены, поверь! Ты ничего не потеряешь!
Но Самсон не хотел никакой другой женщины, кроме Сулы. Только она была нужна ему! Он отшвырнул ожерелье, отпустил козленка, который радостно взмекнул и убежал щипать травку, а сам стоял, яростно набычась и бешено водя глазами по сторонам. Ему хотелось убить и изменницу, и ее отца, и ее мужа… Но ведь отчасти он сам был виноват в произошедшем, и он это понимал. Однако не таков человек был Самсон, чтобы долго винить себя.
С чего все началось, подумал он угрюмо? С того, что филистимляне разгневали Самсона своей спесивостью, и он предложил им совершенно беспроигрышное для себя пари. И все было бы хорошо, если бы филистимляне не оказались такими скаредами и не пожалели бы отдать по одной – всего-навсего по одной! – перемене одежд своих и по одному синдону. Они запугали Сулу, вынудили ее к предательству. Разумеется, Самсон был вправе бросить жену. Но если б не коварный филистимлянин Мастиян, она дождалась бы возвращения Самсона! И все было бы хорошо. А сейчас – все плохо. Почему? Потому что во всем виноваты филистимляне, и им нужно хорошенько отомстить. А ударить надо по самому больному – по их добру, за которое они так трясутся…
У Самсона слово никогда не расходилось с делом. А поскольку сердце его было исполнено злобы, он выбрал ну очень изощренный способ мести: пошел в леса-поля, поймал триста лисиц, связал их хвост с хвостом, привязал по факелу между двумя хвостами, потом он зажег факелы и пустил зверей на поля филистимлян. И выжег таким образом и копны, и несжатый хлеб, и виноградные сады, и масличные.
В общем, сделал он то, что сделал, да и вернулся домой, совершенно не заботясь о том, что будет. А может, Самсон полагал, что филистимляне увенчают его лавровыми венками?