Анна Козель продолжала писать прошения об освобождении. Наконец осенью 1740 года король Август III сообщил, что «по зрелом размышлении он решил со временем предоставить ей полную свободу». Правда, когда настанет то время, не сообщил (забегая вперед, можно сказать, что оно так и не настало). Пока Анна получила возможность свободно вести переписку со всеми своими детьми, кураторами и врачами. Но она оставалась в Штольпене, хотя и лелеяла надежду когда-нибудь снова вернуться в «высший свет».
Но годы шли, шли… Годы шли, многое менялось, и только Анна фон Козель оставалась в заточении.
Иногда бурная жизнь, текущая мимо, заглядывала к ней.
Так, во время второй Силезской войны прусские гусары однажды ненадолго заняли Штольпен. А во время Семилетней войны замок был взят прусским подполковником фон Варнери, причем был ранен комендант Либенау, который относился к графине лучше всех предыдущих. А через четыре года Анна увидела множество костров во дворах замка, у которых грелись многочисленные прусские беженцы, которые, голодая, разграбили ее кухню и винный погреб.
Штольпен, Штольпен, неизбывный Штольпен… Ни намека на свободу. Для разнообразия Анна проводила много времени в своем крошечном садике, но все же предпочитала чтение и постоянно пополняла библиотеку. Она увлеклась мистическими и каббалистическими манускриптами, но больше всего читала Библию и особенно Ветхий Завет. Жертва столь долгой, почти вечной — с точки зрения смертного человека — мести, теперь она ставила мстителя Иегову, могущественного бога священного гнева, выше, чем кроткого, всепрощающего Иисуса из Нового Завета. Она также поддерживала отношения с евреями и попросила одного священника перевести для нее древнееврейские религиозные трактаты. В конце концов она изучила все религии и выбрала иудаизм именно потому, чтобы поклоняться мстителю Иегове.
Больше она ничем не могла выразить свою ненависть к мстителю Августу…
Анна постоянно болела, боялась грома и молнии, и, когда в результате обвала печки ей придавило левую ногу, она, не чувствуя себя больше в безопасности, перебралась в башню Иоганна напротив своего старого, обветшавшего дома.
Графиня жила на втором этаже башни, а кухня находилась на первом. На каждом этаже имелась одна сводчатая комната, в которой прежние орудийные бойницы были расширены до размеров окон, и, таким образом, получились уютные кабинеты.
Последние годы жизни Анна почти не покидала свою комнату в башне. Из всей ее прислуги остались только служанка и истопник. В небольшой жилой комнате с каменным полом не было ковров, стояли только два старых расшатанных стула, два небольших деревянных столика, большая деревянная кровать без балдахина и стул графини без спинки, на котором она обычно сидела, прислонившись спиной к печке. От чада свисающей с потолка масляной лампы, которая горела постоянно, все в комнате так прокоптилось, что с трудом можно было различить стрелки висящих на стене часов.
Вот так доживала свой век былая необыкновенная красавица. Она была давно уже не в себе, но именно это помогало ей выжить — то, что она существовала как бы в потустороннем мире, призрачные видения которого мелькали перед ее усталыми глазами…
Теперь старая женщина ждала только смерти, которая единственно могла принести ей свободу и которая так долго заставила себя ждать.
Ясным весенним днем конца марта 1765 года, в возрасте восьмидесяти пяти лет, графиня Анна фон Козель тихо угасла. Незадолго до своего конца она попросила, чтобы ее тело было похоронено на горе у села Лангенвольмсдорф, неподалеку от крепости. Однако ее погребли в церкви замка в присутствии сына и его жены.
Тело Анны фон Козель было завернуто в мягкую ткань, как это делают с новорожденными, положено в сосновый гроб, а на грудь по ее завещанию прикрепили пергаментный листок, на котором на идиш было написано: «Я выбрала правильный путь. И я знала, что твой суд ждет меня. Боже, ты не должен стыдиться за меня, я ведь следовала твоим предначертаниям, я хотела прожить по твоим заповедям, так как мое сердце обращено только к тебе».
Ни за что и никогда
(Моисей Угрин, Россия)[11]
— Отче, преподобный отче, помоги мне! Исцели душу мою, освободи тело мое и разум мой от искушения нечистого! Ибо горю я в огне сладострастия и нет сил моих сдержать томление членов моих! Дьявол искушает меня, демоны его окружили меня и сводят с ума, жгут огнем медленным, пытают и мучают…
— Молчи, — хрипло перебил старик в черном рубище, сидевший на земляном ложе, выдолбленном в стене пещеры. Именно благодаря этим пещерам, по-церковному говоря — печерам, и звалась Печерской новая обитель, устроенная силами преподобного Антония в Киеве, матери городов русских. — Молчи… Что знаешь ты о муках? Что знаешь о пытках? Что знаешь о томлении?
Молодой монах, стоявший перед ним с отчаянно стиснутыми руками, рухнул на колени. Глаза его смотрели с отчаянной мольбой, и старик в черном рубище медленно раздвинул в улыбке сухие тонкие губы:
— Хорошо, если ты просишь меня о помощи, я помогу тебе. Но готов ли ты к боли?
— Я готов на все, что угодно, только бы избавиться от демона блуда, который гложет меня постоянно! — вскричал монах, и в голосе его зазвенели слезы.
Старик протянул руку к посоху и приподнялся, опираясь на него. Вот уж много лет он и шагу не мог сделать без него. С тех пор как лежал, почти бездыханный, а кровь по капле вытекала из его тела, думал, что и вовсе не выживет… но ничего, выжил и до сих пор живет, одолев свои сомнения и скорби. Небось и этот молодой дуралей одолеет!
— Приблизься, сыне, — велел старик.
Монах послушался.
— Совлеки одежды твои и обнажи тело твое.
Молодой монах, помедлив, все же развязал вервие, которое поддерживало его рясу. Глазам старика предстало обнаженное тело, иссушенное постом, однако сильное, крепкое… и уд торчал совсем не по-монашески: не знающий смирения и покаяния, ничем не усмиряемый, обуреваемый злой похотью уд.
Старик вздохнул, глядя на него, потом отвел глаза и посмотрел на плоский, сильный живот монаха. Снова сел, покрепче упер ноги в земляной пол и, резко взмахнув тяжелым посохом, с силой ударил по этому животу… в самом низу, в пах.
Жуткий крик вырвался изо рта молодого монаха, и он рухнул к ногам старика, обеспамятев от страшной боли.
Теперь оставалось только ждать, пока страдалец очухается. Старик с терпеливым вздохом отложил жезл и принялся умащиваться на своем убогом ложе.
Зашаркали торопливые шаги, и в келейку ворвался монашек, которому было наложено послушание ходить за преподобным. Одного взгляда достало ему, чтобы понять, что произошло. Покачал головой, глядя на лежащего в беспамятстве брата во монашестве. Не впервые видел он подобное… небось и еще увидит. Суров способ, коим врачевал преподобный от искушений плоти, зато надежен. Очухается брат — и более никогда не возгорятся чресла его вожделением.
Преподобный Моисей знал, что делал.
— Ништо, — пробормотал между тем старик, глядя на молодой уд, который безжизненно сник, обратившись в жалкое свое подобие. — Теперь тебе полегчает! По-хорошему, оно конечно, булатный вострый ножичек лучше всего лечит, однако ж кровищи-то сколько нальется… Ништо, и так ладно будет!
Келейник зябко содрогнулся. Преподобный знал, что делал, знал, о чем говорил… Ох, нет, не приведи Господи еще кому-нибудь изведать такое!.. Ведь когда-то он пережил жестокую, мучительную казнь… однако вовсе не за то, что возгорелся блудными помыслами и осмелился возжелать сосуда скудельного, вместилища греха, именуемого женщиной.
11
В трактовке событий его жизни и особенностей характера автор придерживается точки зрения, высказанной В.В. Розановым в книге «Люди лунного света» и Н.И. Филиным в труде «Моисей Угрин — «дважды святой».