Какой-то старик, сверкая дикими, горящими глазами, потрясал в воздухе молотком, верёвкой и четырьмя большими гвоздями, которыми, по его словам, он хочет прибить наместника к дверям собственного дома, убив его чем попало. «Стыдись!» — закричал Ренцо, испугавшись этих слов и большого числа лиц, им сочувствующих; но подбодрённый другими, которые умолкли, выказывая такой же ужас, он продолжал: «Стыдись! Ты хочешь сделать нас палачами? Убить христианина? Как же вы хотите, чтобы Бог дал нам хлеба, если мы совершаем такие страшные вещи? Он пошлёт нам не хлеб, а свои молнии!» «Ах ты, собака! Ах, изменник отечеству!» — кричал, кружась как бешенный около Ренцо, один из тех, кто, несмотря на шум, мог понять эти высоконравственные слова. — «Сюда, сюда! Вот переодетый в крестьянское платье клеврет наместника; вот шпион; взять его!.» Вокруг него стали раздаваться сотни голосов: «Что?. Где?. Кто?. Слуга наместника… Шпион.. Наместник в крестьянском платье, желающий спастись… Где он?. Лови, бей его!» Ренцо замолк: он был уничтожен; он хотел исчезнуть; несколько лиц, его окружавших, закрыли его собой, стараясь заглушить дышащие ненавистью к убийствам голоса более сильными криками со своей стороны. Но что его спасло, так это крики: мйста! мйста! раздавшиеся впереди его…"
Огромное большинство лиц находится в одинаковых с Ренцо обстоятельствах, и, если сравнение не покажется чересчур смелым, я скажу, что большая часть добрых людей, находясь среди разъярённой толпы, должна, благодаря роковому закону психического мимизма, вести себя так, как и те, которые их окружают.
Подобно тому как некоторые животные, чтобы избежать глаз своих врагов и таким образом спастись, принимают окраску среды, в которой живут, точно также и люди, избегая преследований и побоев, тоже перенимают нравственную окраску от окружающих, т. е. они кричат все то, чего хотят другие, и делают то, к чему увлекает их общее течение.
Итак, если всё это верно, то нетрудно понять, почему дурные страсти одерживают в толпе верх, уничтожая всякое доброе начинание меньшинства.
Но кроме тех заключений, которые мы только что вывели, есть ещё одно, ещё лучше объясняющее преобладание диких инстинктов.
Мы объяснили, как мне по крайней мере кажется, каким образом распространяется на большое число лиц какое-нибудь душевное состояние, зародившееся и проявляющееся сначала в каком-нибудь одном индивиде. Допустим, что этим душевным состоянием будет гнев или ярость; в одно мгновенье лицо и осанка всякого индивида примут выражение гнева, имеющего в себе некоторую степень напряжённости и трагизма.
Не следует думать, что это последнее состояние только кажущееся, внешнее: реальное душевное состояние следует непосредственно за выражающими его внешними движениями даже и тогда, когда эти движения производятся вначале только умышленно. Мы можем вообразить себе известное душевное состояние, не испытывая его на самом деле; но мы не можем остаться индифферентными в том случае, когда проявляем его наружу.
Так как всякое состояние сознания, по словам Рибо,[12] сопровождается определёнными телесными движениями, которые являются не только его следствием, но необходимым условием, то между состоянием сознания и его внешними проявлениями всегда существует взаимное отношение в том смысле, что первое не может появиться без того, чтобы не произвести вторых, и наоборот.
"Когда, закрыв глаза, — говорит Ланге, — мы станем думать о карандаше, то прежде всего делаем слабое движение глазами, соответствующее прямой линии, и часто замечаем лёгкие движения в руке, как будто бы мы желаем прикоснуться к карандашу".
Для абстрактных представлений Штриккер весьма убедительным образом доказал существование внутренних слов ; каждый, делая внимательно на себе самом опыт, может заметить, что когда он думает о чём-либо отвлечённом, то молча, про себя, произносит выражающее эту отвлечённость слово или, по меньшей мере, чувствует большое желание его произнести.
Бен, резюмируя сказанное Ланге и Штриккером, сказал, что мыслить — значит удерживаться от слов и поступков.