Он подхватил стул и сел рядом. "Что ж, погибать так..." - ни за что на свете она не станет облегчать его задачу. Решимость принесла неожиданные плоды. Дрожь унялась сама собой, и, усмехнувшись короткой усмешкой брата, Маша заговорила собранно и спокойно. Ясно понимая, что надеяться, в общем, не на что, она предложила векторное доказательство, опережая дополнительный предательский вопрос. Противный звук, похожий на шуршание, ворохнулся за ушами, когда, договорив, она увидела: он поворачивается к ней, усмехаясь. Теперь, не найдя ошибок, но высмотрев главное, он должен был вернуться к столу и, сверившись с листами, рассованными по ящикам, обнаружить обманный шифр и аннулировать аусвайс.
Пыльное перекрестье, закрывающее подвал, плыло перед Машиными глазами, когда профессор, угрожающе хмыкнув, поднялся с места. Она не поворачивала головы, потому что знала наверняка: вот сейчас он тянет на себя ящик и вынимает тайный лист. Лучше, чем кто-либо другой, куда как лучше всех лысоватых, он знает, что эта девочка, знающая векторные доказательства, должна стоять в безнадежном списке. Спиной она слышала: кто-то, не имеющий лица, подходил к ней и вставал рядом. Этот кто-то дожидался профессорского знака, чтобы, вывернув ее руки, выдернуть с места и, дотащив до подвального люка, бросить вниз - на груду истерзанных тел. "Господи, скорей бы", - проклятое черепашье время не двигалось. Ящик скрипнул, и сразу же, следом поднялось шуршание, которое она бы не спутала ни с чем.
Скосив глаза, Маша следила: отложив первый вынутый лист, он берется за другой. На нем, как будто воочию, она различила красную букву "Р", выведенную в верхнем углу. Прищуренные профессорские глаза, обведенные вспухшими веками, раскрылись. Отложив лист, помеченный красным, он отдал распоряжение и, не взглянув на Машу, подписал выставленный балл.
Дома она сообщила родителям. Услышав результат, отец вспыхнул, махнул рукой и отвернулся. Вечером звонил брат: Маша отчиталась, не сообщая подробностей. Назавтра, раскладывая учебники, она поняла: больше бояться нечего. Красная буква "Р", поставленная рукой лысоватого, оказалась сильнее еврейских профессорских глаз.
Первые месяцы учебы, пролетевшие незаметно, были окрашены в счастливые тона. Всякий раз, садясь в автобус, идущий к Невскому, Маша успевала обрадоваться: мрачное здание библиотеки осталось в прошлом. В прошлое канули и пачки требований, и полутемные штольни, и черные халаты. Пропуск, который она не сдала в суматохе увольнения, валялся в глубине письменного стола. Иногда, шаря в темноте под тетрадями, она ощупывала сомкнутые корочки: больше никогда они не раскроются на ежеутренней проходной.
Институтская жизнь, мало-помалу входящая в колею, восхищала ее самой возможностью учебы, словно Маша осознавала себя жрицей особого культа, предметами которого были тетради, учебники и ручки. С воодушевлением служителя, внешней враждебной силой оторванного до поры от питавших душу ритуалов, она предавалась предметам, о существовании которых прежде не подозревала. До дрожи в пальцах Маша переживала мгновения, когда перед началом занятия раскрывала тетрадь, вынимала ручку и поднималась навстречу входившему лектору.
Прошло довольно много дней, прежде чем она научилась выделять то особое, что было свойственно каждому предмету. Эта особость, может быть, в согласии с ее женской душой, являла себя через педагогов. Странная закономерность открывалась Машиным глазам. Они учились не верить скучным названиям предметов, потому что под любой "Технологией отраслей промышленности" могли скрываться интереснейшие вещи.
Технологию читал энергичный профессор Никита Сергеевич Белозерцев, похожий на своего политического тезку разве что головой, лишенной и намека на волосяной покров. Точной рукой опытного инженера, прошедшего крепкую чертежную школу, он рисовал на доске ладные графики, формально относящиеся к технологическим процессам. Однако сами показатели, выбранные им для осей координат, с наглядной очевидностью доказывали собравшейся аудитории, что экономические приоритеты, провозглашенные партийными документами, закономерно ведут к распаду хозяйственной системы, поскольку внутренне вступают в противоречие друг с другом. Удивительным, однако, было то, что Никита Сергеевич, уверенно двигавшийся по кафедре, никак не формулировал последние выводы, заставляя формулы, выведенные тщательно и строго, свидетельствовать за себя. Большинство слушателей воспринимало выкладки профессора как естественный и безобидный призыв к научному вмешательству в дела производства. Немногие же, умевшие слышать, удивлялись профессорскому бесстрашию, и Маша, восхищенно вздыхая над каждой последней формулой, вспоминала слова брата, который характеризовал технарей как замкнутый орден, существующий на особых интеллектуальных правах.
Эту же особость Маша попыталась распространить и на математиков, но действительность сопротивлялась ее попыткам. На их курсе математику читал Михаил Исаакович Броль, человек довольно молодой и ужасно нелепый. Нелепость проявляла себя в черном обуженном костюме, стеснявшем его движения, так что порой у слушателей создавалось впечатление, что костюм пересел на его плечи с чужих - подростковых, в высоковатом голосе, то и дело ныряющем в баритон, но, больше всего, - в неугомонных руках, испачканных мелом. Перекладывая мелок из правой в левую и обратно, он успевал пошарить по карманам, коснуться узких лацканов и неимоверное число раз вытереть пальцы о брюки-дудочки, которые к концу занятия становились полосатыми. Если бы не тщедушность их обладателя, можно было легко вообразить его одетым в трико - гордость черноусых спортивных красавцев начала века. Однако, иронизируя над внешностью, Маша ловила его сходство с другим своим братом - Геной, от которого Михаил Исаакович, впрочем, выгодно отличался острыми, чуть влажными глазами. Эти глаза жили отдельно от нелепого тела. Когда правая рука ходко двигалась по доске, оставляя по себе бисерные формулы, а левая, вступавшая в дело время от времени, подтирала за правой лишние завитки букв и цифр, его глаза, казалось, глядели внутрь, в самую глубину души, и на этой глубине билось что-то не похожее на математику. Эта раздвоенность, - по-кошачьи аккуратное подтирание элементов букв и цифр, похожее на нервный тик, соединялось с отрешенной сосредоточенностью, на которую студенты вряд ли обращали внимание. Скорее всего, она была неразличимой для чужих глаз, принимавших ее за чудаковатость. В Машином же сердце эта особость отзывалась слабыми ударами. Если бы кто-то попросил описать точнее, она привела бы в пример короткие кисловатые укусы, которые пронзают язык, лизнувший электрическую батарейку. Однако и их хватало на то, чтобы ее внимание шарахалось в сторону от бисерных математических выкладок. В этой стороне таилась узкая калитка, ведущая к ее вступительным воспоминаниям. На лекциях Броля она все чаще писала механически, бездумно перенося в тетрадь его изысканные цифровые ряды, математическую суть которых постигала дома, где ей не мешали ни его нервный тик, ни влажный блеск отрешенных глаз.
Среди предметов, изучаемых на первом курсе, значилась "История КПСС". Ее вела безнадежная во всех отношениях тетка. Студенты именовали ее по-домашнему - Катериной Ивановной. Уткнувшись в свой конспект, она бубнила по писаному, совпадавшему с мнением учебника, и оживлялась только тогда, когда неожиданно для самой себя перескакивала на дела житейские. Ее коньком были разговоры о том, как тяжко приходится иногородним студентам, оторванным от отцов и матерей. Оторванные, уже успевшие открыть для себя множество разного рода преимуществ самостоятельной ленинградской жизни, горестно подпирались ладошками и охотно вступали в разговор, давая новую пищу ее сочувствию. Впрочем, Катерина Ивановна, была, и вправду, женщиной доброй, чем снискала если не любовь и уважение, то уж во всяком случае - искреннее признание за ней всяческих хороших качеств. Отдав посторонним темам большую половину занятия, она суетливо всплескивала руками и просила студентов прочесть тему самостоятельно, а то "не знаю, как-то нехорошо получилось...". Под шумные обещания, прерываемые долгожданным звонком, Катерина Ивановна складывала тетрадку, одергивала жиденький оренбургский платок-сеточку, согревавший ее плечи, и торопилась к выходу, рассчитывая на столь же приятную беседу за чашкой чая в компании кафедральной секретарши.