Отталкиваясь от этой мысли, брат исписал целую страничку, в которой содержались наилучшие пожелания уходящим. "Ни дать ни взять, надгробное слово", - Иосиф пошутил грустно. Так же грустно он рассказал о том, что на днях встречался с институтским другом. И поступали, и учились вместе. Марик успевал слабовато, распределили в школу - учителем физики. Когда-то Эмдин ему завидовал: Институт Иоффе - не фунт изюму. "Человек предполагает, бог располагает, - брат покрутил головой. - В нашей стране поди угадай, где найдешь, где потеряешь... Теперь мечтает об отъезде, учит язык". - "А ты?" - Маша спросила тревожно. "Что мне мечтать впустую? С допуском я - их раб. Да нет, - Иосиф махнул рукой, - грех жаловаться. Работой я доволен. Ясные научные перспективы".
"Жить, думать, чувствовать, любить..." Речь, написанную братом, Маша выучила наизусть. Посадив Татку напротив, она произносила с выражением, и сестра радостно подпрыгивала, предсказывая успех. День, назначенный деканатом, приближался стремительно. Он настал, и, с самого утра не находя себе места, Маша вышла из дома пораньше. В институт она явилась минут за сорок.
Длинный коридор был пуст. Маша спешила, не глядя под ноги. Губы бормотали заученное, словно от сегодняшнего выступления зависела вся ее дальнейшая жизнь. Двери аудиторий, мимо которых она спешила, были заперты. Маша шла, не помня о золотых слитках, которые прежде хранились в этих стенах. Веселье пело в ее ногах, потому что не кто-нибудь, а она сама - своими способностями и хорошей учебой - нашла спасение от паука.
Каблук поехал сам собой. Маша не успела удержать равновесия. Под щекой, нывшей от боли, лежали пыльные стеклышки. Она попыталась подняться, но, застонав, ухватилась за ушибленную лодыжку. Попытки заканчивались неудачей, и, чертыхнувшись от обиды, Маша смирилась с тем, что придется пересидеть. Подтягивая тело на руках - не то солдат с перебитыми ногами, не то морской котик, выброшенный приливом на сухой берег, - она подползла к стене и, радуясь, что коридор пуст, а значит, никто не увидит ее позора, закрыла глаза. Ступня больной ноги вывернулась неловко, и, досадуя на себя, Маша кусала губы. Болела и левая лопатка, упертая в стену. Маша повела плечом, и лопаточная кость выступила как маленький горбик. Ноющий горбик заходил судорожно, зачесался о стену. Лодыжка успокаивалась. Поймав подходящий миг, Маша поднялась. Кто-то идущий по коридору заговорил громко и весело. Ноги, недавно пускавшиеся в пляс, слушались плоховато. Она шла вперед, неловко прихрамывая.
Декан руководил расстановкой стульев: при его участии на сцене сооружали президиум для почетных гостей. Кивнув Маше по-дружески, он велел ей скрыться за кулисами, чтобы именно оттуда выйти на сцену.
Маша прислушивалась к гулу, наполнявшему актовый зал. Молодые люди, сновавшие по сцене, в который раз поправляли стулья и весело перебрасывались короткими фразами с теми, кто сидел внизу. Мимо Маши, спотыкаясь о ступеньки скрытой лесенки, соединявшей длинный коридор с кулисами, на сцену выходили люди и заполняли президиум. Они рассаживались в принятом порядке, по крайней мере, Маше казалось, что каждый заранее знал свой стул. Шум стихал. Последние волны улеглись, когда, не споткнувшись, на подмостки ступил высокий седовласый человек. Обведя глазами зрительный зал, ректор занял почетное место. Его появление послужило сигналом. Декан, сидевший по правую руку, поднялся и, поднеся ко рту микрофон, заговорил хрипловатым, слегка искаженным голосом. С трудом разбирая слова, глохнущие в складках занавеса, Маша понимала, что речь идет о радости и грусти, с которыми прославленный вуз провожает своих выпускников. "Вы, уходящие от нас сегодня, менее чем через год вступите во взрослую жизнь, и в этой взрослой жизни вам придется ежедневно доказывать свои знания, полученные в стенах родного института. Вы станете нашими эмиссарами на предприятиях и в учреждениях, где ваши знания обязательно будут востребованы". Под щелканье микрофона декан говорил о социалистической экономике, с нетерпением ожидающей специалистов, получивших современное образование, и в продолжение его недолгой речи зал наполнялся веселым гулом. Похоже, слушателям не было дела до чужих ожиданий. Ректор, сказавший несколько слов вслед за деканом, пожелал выпускникам профессионального и личного счастья.
Один за другим выходили ораторы и вставали за невысокую кафедру. Их речи уходили в глубину зала, выше студенческих голов. Выступавших было много. Маша давно сбилась со счета, когда сквозь микрофонные помехи услышала свою фамилию и поняла: вот сейчас. Шум был ровным и глуховатым. Приглушенные голоса подбивали дощатое возвышение. Осторожно отведя складку занавеса, Маша вышла вперед и, обойдя высокую кафедру, встала на самом краю. Кто-то, сидевший в президиуме, напомнил о микрофоне, но, пожав плечом, Маша покачала головой. То, что она собиралась сказать, чуралось микрофонных помех. Наверное, она выглядела нелепо, потому что стояла и молчала, пережидая шум, но невнятные голоса мало-помалу смолкли, и в наступившей тишине Маша заговорила высоким, напряженным голосом. Она начала с затверженного, построенного на четверостишии, но, дойдя до конца, заговорила дальше. Их, уходящих из студенческой жизни, она называла счастливыми людьми, чья давняя мечта, приведшая их в эти стены, теперь наконец исполнилась. Но в то же самое время все они были и несчастными, потому что отныне кончалось их полное право на учебу: "Все, чему вы научитесь с этих пор, станет вашей личной заботой, до которой никому, кроме вас самих, не будет никакого дела. Там, на производстве, вы обретете уважение и самостоятельность. Мы, остающиеся здесь, еще долго будем студентами, но иногда, уважаемые и самостоятельные, вы будете завидовать нам, потому что учеба - это счастье и радость, выпадающие не каждому". Неловко махнув рукой, Маша обернулась к президиуму, и лица людей, сидевших на сцене, расплылись. Глаза защипало, и, боясь расплакаться, она отступила от края и пошла назад, за складки занавеса, не слыша, как за ее спиной несчастные, навеки отлученные от учебы, аплодировали ее словам искренне и горячо.
Нога разболелась к вечеру. Сидя в кресле, Маша внимательно наблюдала, как лодыжка раздувается на глазах. "Ой, смотри, ножка как распухла!" - Татка вертелась вокруг на тощих балетных ногах. Мама принесла таз с водой, и, погрузив ступню в теплое, Маша злилась на себя: завтра из дома не выйти.
В постель ее все-таки загнали. Лежа на высоких подушках, Маша прислушивалась к пульсирующей боли. "Маш, а Маш, тебе очень больно? - Татка устроилась в ногах. - Можешь поговорить со мной - секретно?" - "Давай, - Маша кивнула, предвкушая рассказ о малышовых глупостях, - влюбилась, что ли?" - "Ой, нет, ну, это - потом, не я - Катька. Я - про другое".
Маша любила секретную болтовню. Обыкновенно дело касалось школьных историй, и, погружаясь в любовные перипетии Таткиных сверстников, Маша вспоминала собственные годы, полные детских переживаний. На этот раз Татка предприняла особенные предосторожности. Подбежав к родительской двери, она прикрыла плотно и, возвратившись на цыпочках, придвинулась поближе к сестре.
Дополнительную репетицию назначили заранее, но она забыла предупредить дома и сообразила только тогда, когда после перерыва в балетный класс вернулся аккомпаниатор Виталий и сказал Нине Алексеевне, что там спрашивают Таню, какой-то мужчина, наверное, отец. "Помнишь Виталия?" - Татка глядела доверчиво, и Маша кивнула.
Аккомпаниатора Таткиной балетной группы она запомнила еще с прошлого года, когда учительница устроила открытый урок для родителей и родственников. Урок проходил в дневное время, так что народу пришло немного: стульев, расставленных в ряд, хватило на всех. Маша сидела совсем близко от рояля, за которым, вдохновенно бросая руки на клавиши, безумствовал этот самый Виталий. В первом отделении родственникам демонстрировали упражнения у палки - Маше, не искушенной в балетных премудростях, они показались однообразными. Взгляд, следивший за младшей сестрой, все чаще сбивался на Виталия. Стараясь скрыть улыбку, она наблюдала за нелепым, долговязым человеком, чьи огромные руки летали по клавиатуре, извлекая из старенького рояля утробные стоны. Особенно смешными Маше показались короткие диалоги педагога с аккомпаниатором, в которых за Виталия отвечал его рояль. Перед каждым следующим упражнением пожилая учительница произносила загадочные слова: "Виталий, пожалуйста, для пти-батман что-нибудь живое, на три четверти... Та-та-та..."- и взмахивала пальцами. Кивнув, Виталий откидывал голову и бросал руки на клавиши. Всякий раз его музыкальный ответ оказывался подходящим и выразительным.