Ее губа дрогнула, но не стала смиренной. Зажав ладонями рот, Маша смеялась. Скверный инструмент, которым она владела, откликался на звериное, жившее в этом мальчике. Отсмеявшись, она провела по губам, стирая следы усмешки, и, поднявшись с гостиничного дивана, поманила его за собой. Язык, которым владел профессор, бродил в ее крови, когда Маша, снимая платье, глядела в волчьи глаза. Утро принесло пустоту: все, что она сделала, свершилось во искупление вины, которую Йонас, пахнувший волком, возлагал на нее.
На следующий день Йонас исчез, как не бывало. К выходным конференция завершилась: с появлением новых делегаций доклады оглашались по-русски. На прощальный ужин он тоже не пришел. Маша думала: "Слава богу..." Эту историю хотелось забыть как можно скорее, кроме того, Маша опасалась Успенского: профессор обладал звериным чутьем. Дознавшись, он мог устроить скандал. "Только не это..." Их отношения и так будили любопытство.
Будь Маша писаной красавицей и троечницей, с трудом переползавшей с курса на курс, никто не усомнился бы в том, какого рода нити связывают ее с профессором финансов. Ухмылка декана, предвосхищавшая возможные слухи, порхала бы по многим устам. Однако в группе своей Маша неизменно была лучшей, училась легко и старательно, не позволяя ни единой четверке закрасться в зачетную ведомость. Доклады, которые она писала для студенческого научного общества, вызывали дискуссии: темы, выбираемые Машей, были актуальными. Сорванный лист легче всего спрятать в лесу: бесспорно, она была лучшей студенткой, а потому никто не знал о том, что любовницей Успенского она стала давным-давно. Это случилось, кажется, на втором курсе.
Откройся эта связь, все сочли бы Успенского соблазнителем и попали бы пальцем в небо, потому что профессор, давший свою клятву в ранней юности, именно для Маши пытался сделать исключение. С самого начала он действовал без обмана, искренне заботясь о ее будущей научной карьере, потому что девочка, которую он разглядел, сидя в президиуме, была до странности не похожей на других студентов.
В его преподавательской жизни способные студенты, конечно, встречались и прежде: Успенский знал этот вкус, когда каждое слово, произнесенное преподавателем, находит нужную полочку в молодой и талантливой голове. Его лучшие студенты добивались успехов, время от времени до него долетали слухи об их успешной карьере, и каждый из них был ему благодарен. Однако все они проходили курс на общих основаниях, поскольку и этих оснований вполне хватало на то, чтобы выучить их азам профессии, глубины которой они должны были постигать в зрелые годы.
Вопреки ухмылкам декана, словно бы знавшем о его давней клятве, профессор не зарился на студенток. За все годы случилось, кажется, две или три мимолетные истории, и девушкам, выказавшим ему благосклонность, никогда не пришлось об этом сожалеть. Собственно, слухи, ходившие в институте, укоренились именно потому, что Успенский слишком ответственно относился к дальнейшей судьбе своих недолгих избранниц, то договариваясь с деканом о пересдаче, в которой им отказывали, то устраивая им теплое местечко при распределении. Девочка, которую он высмотрел, в этой заботе не нуждалась. К разговорам о своей будущей научной карьере она, вообще, относилась невнимательно.
Не раз Успенский задумывался о том, что в этом кроется какая-то несообразность, потому что в учебных делах Маша демонстрировала любознательность и внимание. За каждую новую тему она принималась с энтузиазмом, без устали обдумывая возможные повороты, так что доклады, положенные на профессорский стол, радовали его глубоким и нетривиальным подходом. Бывали случаи, когда, выслушав Машино выступление, кафедральные преподаватели подходили, чтобы похвалить его ученицу. Они говорили о том, что Маша Арго замечательно развивает идеи своего руководителя, но Успенский, не слишком греша против истины, отвечал, что она развивает свои.
Несообразность, о которой задумывался профессор, заключалась, пожалуй, в том, что к своим достижениям Маша относилась холодно, однако не безразлично: Успенский замечал, что она радуется видимым успехам. С удовольствием она занималась делами студенческого научного общества, ездила на конференции, и, недоумевая, профессор искренне сетовал на то, что она - не мужчина: преданности чистой науке вряд ли стоит ожидать от женщины. Тем не менее, он настраивал ее на аспирантуру, стараясь не обращать внимания на холодок, сверкавший в ее глазах.
Вопреки Машиным представлениям, сложившимся под влиянием страшного пьяного разговора, его отношение к женщинам не было простым. Циничное презрение, в которое годы, проведенные на зоне, окрасили его сокровенные мысли, странным образом сочеталось в нем с преданностью и нежностью, как будто оставленными в наследство давней юностью, прожитой в профессорском доме. Про себя он привык выражаться грязно и грубо. Так делали старшие, чьи ухватки он, профессорский сынок, перенимал в течение долгих трех лет. Однако он умел пресекать в себе эти мысли.
Первые годы, прошедшие со времени возвращения, Успенского поглощали учеба и карьера - и та и другая, учитывая отцовское и его собственное прошлое, давались с большим трудом. От мальчиков, пересевших за институтскую парту со школьной скамьи, его отличала мертвая волчья хватка, приобретенная на зоне. Сводя зубы, он поднимался по карьерным ступеням, однако не делал ни шагу в те стороны, куда манили его различные организации. Они отступились от него постепенно, поскольку так и не научились ломать тех, кто совсем не боялся. Успенский был из их десятка. Волчьи глаза, магически действовавшие на женщин, загорались угрожающе-тусклым пламенем, стоило им пригласить его на разговор, и неприметный человек, садившийся напротив, чувствовал себя неуверенно и неловко, словно в его мозжечке вспыхивала генетическая память о том времени, когда его предки были крысами. Этих глаз хватило на годы, пока писались диссертации. Докторскую он защитил с молчаливого согласия крыс, позволивших ему занять и должность заведующего кафедрой. Свое попустительство крысы объясняли тем, что для статистики им необходим заведующий кафедрой - не член КПСС. В результате, пройдя все до единой ступени, Успенский стал доктором наук и профессором в тридцать девять лет - возраст, невиданный для советских экономических наук.
Внимание женщин, которым Успенский с удовольствием пользовался, было, если можно так выразиться, побочным продуктом: их благосклонность он никогда не считал приоритетом. Образно говоря, к его ногам они падали сами, чуя в нем то же самое, что осаживало крыс. Некоторое время, отдавая дань своей клятве, он вел скрупулезные подсчеты, но, перевалив за сотню, не то сбился со счета, не то сознательно прекратил. На фоне подобной статистики двумя-тремя историями, случившимися со студентками, можно пренебречь.
Семь лет, миновавших со дня докторской защиты, были сроком недолгим, однако, лишившись ясной цели, к которой можно идти, сжав зубы, Успенский начал пить, и к моменту встречи с Машей эта привычка укоренилась. За день он выпивал бутылку водки, но на занятия являлся трезвым, и вообще, умел держать удар. С годами привычка превратилась в рабскую зависимость, но если кто-то посмел бы спросить, почему он, собственно, пьет, профессор вряд ли сумел бы ответить. Ум, привыкший справляться с расчетами, выкладками и формулами, не умел задаваться вопросами о смысле жизни. Какие-то неясные ощущения время от времени бередили его душу, и, делая робкий шаг в сторону рефлексии, Успенский испытывал горькие чувства. Совсем близко он подходил к пониманию того, что в советской системе все его открытия и достижения так и останутся чистой схоластикой, не имеющей отношения к подлинной экономической жизни. Эти ощущения он гнал от себя нещадно, однако изгнанные в дверь, они ломились в окно, похожее на окошко водочного магазина.