О том, что Валя живет у Иосифа, Маша узнала не сразу. С того самого дня, когда, мечтая о любви, она бежала по лестнице, ее нога не ступала в общежитие, а значит, этим путем Маша не могла узнать о скоропалительном переезде, удивившем комнатных девочек. Девочки строили догадки, более или менее правдоподобные, но с Машей не делились: ее глаза, ставшие в последний год холодными, пресекали такую болтовню.
Не то чтобы Валя скрывала специально, просто Маша не спрашивала. Будь они ближе, перемена места жительства всплыла бы в разговорах, но в этой странной дружбе Маша ставила себя так, словно Валины житейские обстоятельства ее не касались. Время от времени приходя на помощь, Маша не интересовалась Валиными делами, словно раз и навсегда уверилась в том, что здесь довольно и мимолетного вмешательства.
Смирившись с таким поворотом, Валя о себе не напоминала, однако обида тлела в глубине, вспыхивала недобрыми мыслями. В этих мыслях являлись большая ленинградская квартира, доставшаяся Маше-Марии не по заслугам, и новые учебные обстоятельства, ставившие сокурсницу в особое положение. Экзаменационная история, в которой Маша пришла на помощь, и вовсе наводила на мысли. То, что Успенский возвратился по Машиной просьбе, Валя сначала не поняла. В тот день она была слишком напугана, чтобы строить логические последовательности: в аудиторию Валя вошла, не чуя ног.
Вытянув билет, она отправилась было за парту, но голос Успенского, раздавшийся за спиной, остановил. Точнее говоря, она остановилась сама, потому что расслышала свою фамилию. Обращаясь к преподавателю, занятому очередной ученицей, профессор просил разрешения послушать чей-нибудь ответ, вот хоть этой студентки, как фамилия, кажется, Агалатова. "Конечно", - преподаватель развел руками. "Прошу вас, - профессор обращался к Вале, - нет, нет, давайте сразу, без подготовки, я тороплюсь". На третьем вопросе Валя сбивалась с пятого на десятое, но Успенский кивал благожелательно. "Очень хорошо, - дождавшись, пока она замолчит, профессор обернулся к экзаменатору: - Должен вам сказать, у вас очень сильная группа. Отличный ответ".
Обо всем этом Валя задумалась позже, однако не стала делиться с Иосифом своими наблюдениями, касавшимися его сестры. Даже в мыслях она не давала себе особенной воли, но с этого дня начала приглядываться пристальней.
Первой забила тревогу тетя Клара. Несколько раз она звонила отцу, но тот, говоривший с оглядкой на домашних, больше поддакивал в трубку. Проходя мимо, Маша удивилась отцовскому тону. Она дождалась, пока он закончит, и поинтересовалась - кто? Неохотно отец назвал собеседницу. Обычно тетя Клара сама не звонила.
Картина прояснялась постепенно: довольно скоро Маша убедилась, что брат влип в любовную историю, из которой его несчастная мать не видит выхода. В общем, тетя Клара просила отца поговорить с родным племянником, поскольку их с отцом Ося не послушает, а дядя Миша - непререкаемый авторитет. Михаил Шендерович отговаривался тем, что сын ее - не маленький, в этих делах нет авторитетов, но тетя Клара не унималась, и, клонясь под напором родственницы, отец обратился к мнению жены. Маша и не думала подслушивать, они сами не прикрыли дверь.
Суть сводилась к тому, что Ося связался с молоденькой, тетя Клара сама не видела, но уверена, девочка - не наша, иначе познакомил бы с родителями - не стал бы скрывать. "У Клары - железная логика", - отец прокомментировал недовольно. Мама смолчала. "И что, будешь вмешиваться?" - дослушав до конца, она поинтересовалась сухо. "Господи, конечно, нет!" - Отец воскликнул с горячностью, в которой легко опознавалась готовность к сдаче. "В дурацкое положение! - мама раскусила. - И сам, и поставишь Иосифа. Где это видано, мужику за тридцать". - "Единственный сын, Клара переживает, больное сердце..." - Отец бормотал, нанизывая доводы, объясняющие положительное решение. "Когда появилась я, у твоей матери - тоже больное", - мама отбила непреклонно. "Это разные вещи. Я поговорю деликатно. Если любовь, Ося не станет слушать, а мало ли аферистка... - отец предположил неуверенно. - Поговорю и скажу Кларе, чтобы оставила в покое, пусть разбирается сам".
Больше Маша не слушала. Мысли вертелись белками. Во-первых, брат исчез с горизонта, и этот факт, остававшийся в тени до поры до времени, с очевидностью выступал на свет. Во-вторых, этот странный намек на давнюю семейную историю, который мама попыталась поставить заслоном перед цепью отцовских доводов. По-маминому получалось так, что бабушка Фейга, которую Маша видела однажды в своей жизни, не просто не одобряла, но боролась с выбором сына. Судя по всему, эстафету борьбы она передала невестке.
Закрыв тетрадь, Маша прижала ладони ко лбу, словно захватила голову в скобки. Из-под скобок выступила белая фигура, стоявшая на крыльце. Маша вспомнила: поезд, невкусные пирожки с гречневой кашей, которые мама пекла в дорогу, и краткое предупреждение о том, что сегодня увидим бабушку, ненадолго, потому что - пересадка, с поезда на поезд. Тогда ей было, кажется, лет пять.
Широкая грязноватая повозка встречала их на станции. Курчавый возница подхватил чемодан. Закрыв глаза и выглядывая из-за высокого, грубо оструганного борта, Маша видела пыль, которая вилась над дорогой, словно годы, прошедшие с того пересадочного дня, не сумели ее прибить. Пыль вскипала под лошадиными копытами, выбивалась дымком из-под грубых колес, глушивших толчки. Рытвины были неглубокими, так что расшатанных креплений вполне хватало на то, чтобы телега, если взглянуть на нее из далекого будущего, могла, переваливаясь с боку на бок, приблизиться к дому. На крыльце белела фигура - папина мать.
Телега остановилась у самой калитки, руки возницы подхватили ее и поставили на землю, по которой, держась за руку матери, она пошла и встала у крыльца. Раньше у нее никогда не было бабушки, а потому, подняв глаза, лучившиеся радостью, Маша вырвала руку и побежала вверх по ступеням. "Вот, это Мария, ваша внучка", - сухой материнский голос шелестел за спиной, когда, замерев с разбегу, Маша глядела на бабушкины руки, которые должны были распахнуться. Одна сухонькая ладонь поднялась над Машиной головой, пока внимательные глаза оглядывали ее лицо: нос, губы, подбородок. Не горечь, а грусть показалась в бесцветных глазах, когда, пригладив Машины волосы, бабушка Фейга сказала: "Ты - дочь моего любимого сына" - и, отвернувшись, ушла в дом. Больше она не показалась.
Отрезок памяти закончился - большего Маша припомнить не могла. Она отняла пальцы ото лба, и мысль, отпущенная на волю, побежала, захватывая насущное. Этим насущным была Оськина любовная история. Конечно, в любовные отношения брат впадал и прежде, но на этот раз все выглядело по-особому, Маша подумала, всерьез. По крайней мере, никогда прежде тетя Клара не била тревогу, предпочитая коситься на личную жизнь сына так, словно тот был барчуком, от случаю к случаю заводившим интрижку с горничной. Сравнение, пришедшее на ум, в значительной степени хромало, поскольку социальных претензий у тети Клары не было и быть не могло. В том, что она имела в виду, называя блондинку не нашей, не было ни малейшего сомнения, однако, вдумываясь внимательно, Маша пришла к выводу, что на этот раз отлично понимает тетку. Воображение услужливо нарисовало девицу, сидящую нога на ногу в низком кресле, и, едва скрывая раздражение, Маша отогнала картинку. Вслед за глупой теткой, возомнившей сына наследным принцем, задумавшим вступить в морганатический брак, Маша думала о том, что блондинка и впрямь может оказаться не нашей, однако, в отличие от тети Клары, вкладывала в это слово совершенно иной смысл.
Теперь, сидя над письменным столом, Маша обдумывала план, который помог бы докопаться до истины. Во-первых, с этой девицей следовало познакомиться. Дело осложнялось тем, что, в отличие от прежних сердечных историй, о которых брат, впрочем, не вдаваясь в подробности, был не прочь поболтать, на этот раз он, похоже, затаился. Таким образом, действия, которые планировала Маша, становились похожими на охоту - в первый раз, принятая волчьей стаей, она должна была идти по следам.