"Вы пытаетесь убедить меня в том, что все приезжие лживы?" - Юлий совладал с растерянностью. "Бог с вами", - Маша отвечала надменно. "Для обличительных обобщений есть противоядие. Особенно хорошо им научились пользоваться евреи. Потому что сами - всегда приезжие, так сказать, в государственном смысле..." - Носком сапога он чертил на снегу знаки, похожие на иероглифы. "Отлично. Есть противоядие - советую им воспользоваться. Вы просили об услуге, я оказала. Надеюсь, ваш отец выздоровеет, и эту мысль - в государственном смысле - вы обсудите с ним".
Юлий почувствовал неловкость. В конце концов, сюда Маша приехала по его просьбе, а мнением, которое она высказала, можно было пренебречь. "Простите меня, - голос наполнился горячей благодарностью, - не знаю, что на меня нашло, наверное, волнение. Я очень волнуюсь за отца, а кроме того... - Он попытался объяснить, что радуется их встрече, но не решился. - Сейчас не время, но потом, может быть, позже... Вы позволите, я позвоню?" Чувствуя одну смертельную усталость, она кивнула.
Рука разболелась в автобусе. Подъезжая к дому, Маша кусала губы и думала о неприятных расспросах. Однако мать, встретившая ее в прихожей, на повязку не обратила внимания. Она выглядела встревоженной, и, прислушавшись к родительскому разговору, Маша поняла: Панька. Плохо стало с вечера, пришлось вызывать "неотложку", спросили о возрасте и, узнав, приехали минут через сорок, когда Панька уже хрипела. "Умерла?" - Маша спросила нетерпеливо, но мама махнула рукой и повернулась к отцу. Их разговор получался бессмысленным. Маша слушала, не веря своим ушам: отец обвинял маму в Панькиной смерти. Всплескивая руками, мама оправдывалась семьей и занятостью, и, не выдержав, Маша потребовала объяснений. "Вот, - мама обрадовалась, - если ты не понимаешь, пускай рассудит Маша, я расскажу".
Дело было так. Коротко осмотрев больную, врач вызвал соседей и сообщил, что у Паньки инсульт. Раньше называли ударом, короче, старушка при смерти. Будь у нее родные, лучше бы оставить дома, по крайней мере, до утра. Сам-то он задержаться не может, поскольку он - на дежурстве, ожидают другие больные. До утра доживет вряд ли, но если везти сейчас, помрет на носилках или в машине. Оставить одну - не имеет права, но если соседи согласятся до утра подежурить, может, и обойдется. Хотя инвалидом останется наверняка. Теперь, когда мама рассказала, Маша понимала яснее. Ночью отец предлагал оставить, пусть бы померла у себя в постели. "А если бы - инвалидом? Тогда что? Что потом?" - мама чуть не плакала. "Потом бы и думали", - отец перебил сурово и непреклонно.
Возразить было нечего. Мама замолчала. Робко она глядела на дочь, словно ждала от нее слова, способного оправдать. "Не-на-ви-жу", - Маша произнесла раздельно, и мамины глаза налились слезами. "Да как ты... как ты смеешь?" Отец сорвался в фальцет и, вскочив с места, замахнулся неловко. Руку, изрезанную скальпелем, дергало надсадно. "Сядь и прекрати сцену". Ненависть, рыкнувшая в ее голосе, вернула отца на место.
"Машенька, Машенька", - не понимая, мама заплакала жалобно, и Маша дернула плечом. "Не плачь. Ты все сделала правильно, кроме одного: эту суку надо было убить раньше. Просто не вызывать врача. Помнишь, - мама слушала потрясенно, - ты говорила, когда-то, в юности мечтала поступить в медицинский? Ты просто не знаешь, они не дают клятву Гиппократа. У них другая - советского врача. Эта клятва - самая хитрая, потому что тот, кто ее дал, может ничего не делать для Паньки, и никто на свете не посмеет его обвинить". "Мария! - отец возвысил голос. - Ты говоришь, как... нелюдь! - Маша усмехнулась. - Нет, ты послушай, есть же книги, прекрасные книги. Все они о человечности... Ты же читала. Вся русская литература..." Он замолчал. "Это - в другой жизни, где клятва Гиппократа, - она ответила и поднялась с места. - Ладно. Как я понимаю, наверняка ничего не известно. Сейчас, - Маша обращалась к матери, - надо полагать, ты отправишься в больницу, чтобы узнать про Паньку. Во-первых, желаю приятных вестей, а во-вторых, не забудь пригласить на поминки. Этого праздника я ни за что не пропущу".
Добравшись до постели, Маша легла и отвернулась в угол. Тихие голоса шуршали за дверью. "Оставь, оставь, она не знает, что говорит, она - добрая девочка", - мамин голос вставал на защиту. "Она - чудовище, неужели ты не видишь?" - отец отвечал сокрушенно.
Закрыв глаза, Маша думала о том, что объяснять нечего. Все свернулось мертвой петлей - некому разорвать. Мать, втайне мечтавшая о Панькиной смерти, потому что только так могла получить отдельную, Панька, смертельно ненавидевшая их семью, врач, погрузивший на носилки... Маша представила: вот Панька выжила и осталась инвалидом. Если в приют, комнату оставят за ней: под присмотром государства проживет лет сто. "Вот именно - в государственном смысле..." - что-то важное мелькало в голове, Маша силилась понять. Ненависть иссякла. Сквозь бинт, давивший руку, она дула, унимая боль. История, казавшаяся необъяснимой, становилась похожей на теорему, которую требовалось доказать.
Теорема строилась вокруг коммунальной квартиры: это условие было необходимым и достаточным. Отец, дослужившийся до главного инженера, не мог потребовать отдельной потому, что был евреем; мать, ненавидевшая соседку и втайне мечтавшая о Панькиной смерти; врач, давший свою клятву, но имевший право не остаться. Здесь - главное звено. Врач, связанный клятвой, поставил родителей перед выбором: жить Паньке или умереть. Теперь оставался один шаг, и, подув на ладонь, Маша решила: все, что делалось в этом государстве, было придумано так, чтобы все остались виноватыми. И мать, и отец - оба становились жертвами, и никакие ладони, изрезанные скальпелем, этого не могли одолеть. Черный паук, придумавший советскую клятву, действовал наверняка: получив квартиру ценой Панькиной смерти, мать всегда будет помнить о том, что виновата.
Боль, пронзавшая ладонь, поднималась по лучевой кости. Стиснув зубы, Маша поднялась и вышла в родительскую комнату. Они сидели у стола. Маша собрала силы и улыбнулась: "Простите меня, сегодня - трудная ночь. Почти не спала, но спать не хочется. Давайте так: я сама поеду в больницу и разузнаю про Паньку, поговорю с врачом. Может, еще жива..." Убеждая, она боялась, что мать откажется, но та встрепенулась и закивала.
План, сложившийся в голове, имел множество неизвестных. Если бы не рука, Маша соображала бы быстрее, но теперь она не решилась без подготовки. Отцовская записная книжка нашлась в портфеле, и, полистав, она набрала телефон тети Цили. Как на грех, откликнулся Ленька, и, сплетя что-то про Екатерину Абрамовну, Маша спросила номер. Брат усмехнулся, но продиктовал.
Юлий откликнулся испуганно. Маша попросила о встрече: "Я очень прошу вас - прямо сейчас". - "Конечно, конечно", - он отвечал торопливо. "Пожалуйста, возьмите с собой деньги. Побольше. Рублей пятьдесят". О деле Юлий не спрашивал. Договорившись о месте встречи, Маша положила трубку.
Этой ночью "неотложка" возила на Софью Перовскую, так что путь до Панькиной больницы не занял и получаса. До встречи с Юлием оставалось минут двадцать, и, войдя в вестибюль, Маша приблизилась к окошечку. Она назвала фамилию, и, заглянув в журнал, тетка подняла глаза: "Умерла", - она буркнула и прикрыла створку. Маша закусила губу. Теперь, дождавшись Юлия, оставалось договориться с врачом. "Господи, как же так?.. - Здоровой рукой она надавила на створку. - Это - бабушка моя. Ночью увезли. Мама так плачет... Скажите, я могу поговорить с врачом?" - "Ладно, поднимись на отделение. Если с ночной не сменились". - Тетка, дежурившая в соседнем окошке, поглядела сочувственно. "Спасибо вам, сейчас, только брата встречу", - улыбаясь жалобно, Маша пятилась к двери.
Юлий дожидался, пританцовывая. Время от времени он поглядывал на часы. Подходя, Маша заметила: его лицо светилось радостью.
"Ночью, когда я была в больнице, заболела соседка, старушка. В детстве она за мной присматривала, когда родители уходили на работу. Мама вызвала "неотложку", увезли сюда, в эту больницу". Они шли по набережной канала, и Маша рассказывала вдохновенно: "Если бы я была дома, конечно, я сообразила бы поехать с нею, мало ли, поговорить с врачом... Вы же знаете, как у нас относятся к старикам..." Юлий кивал, понимая. "Конечно, я могла попросить у родителей, но разве им объяснишь... Привыкли, что все бесплатно, - она усмехнулась, но Юлий не заметил. Оскользаясь по наледи, он слушал сочувственно. - Я приехала раньше, спросила, мне сказали - состояние средней тяжести, разрешили подняться на отделение".