Выйдя из угла, она направилась в кухню, но остановилась у соседской двери. Осторожными пальцами, как будто пробуя на ощупь свою будущую судьбу, Маша коснулась бумажных ленточек, наложенных крест-накрест. Вот так придут и опечатают - после отъезда. "Нет, - отдергивая руку, она сказала громко. - Не дождетесь".
Если будет отдельная, мама ехать не согласится - ни за что. Под шум закипавшего чайника мысли бежали быстрее. Ни с того ни с сего Маша вспомнила историю, которую рассказывали по телевизору: кажется, там ломали старый дом, и рабочие нашли клад - царские золотые монеты. Вот, если бы... Во-первых, немцы: мало ли, адвокат или промышленник, она мечтала самозабвенно. Мебель с лапами... Могло быть и золото. Всего в ссылку не возьмешь. Во-вторых, Фроська с Панькой. Сколько раз мама говорила: получают две пенсии, а живут на молоке и каше, не иначе, копят. Привернув горелку, Маша подкралась к соседской двери и осмотрела печать. Поиски следовало начинать отсюда.
Действуя быстро и ловко, Маша притащила кипящий чайник и, подставив носик под скрещенные полоски, направила струю пара. Струйка поднималась жидко, но канцелярский клей отмокал на глазах. Ногтем она подцепила уголок, и вся конструкция отстала, повиснув на правой створке. Тут в голову влезло стихотворение: учили в школе. Про партизана, которого фашисты собирались повесить. Накинули петлю, но веревка лопнула, и партизан, живой и невредимый, рухнул вниз.
И партизан, под виселицей стоя,
Сказал с усмешкой в свой последний час:
"Как и веревка, все у вас гнилое,
Захватчики, - я презираю вас!"
Бормоча про захватчиков, она сбегала в прихожую за ключом. Один висел под Панькиной вешалкой: жэковская тетка прихватила второй. Этот мама позабыла отдать.
Осторожно вставив в личинку, она повернула и замерла. То, что опечатали жэковские тетки, было смертью. Стоя на пороге, Маша медлила распахнуть. Прислушиваясь, она ждала малейшего шороха. В выморочной комнате было тихо. Поеживаясь, Маша приоткрыла дверь и, проскользнув, захлопнула. Собачка замка хрустнула за спиной.
В комнате припахивало плесенью. Нащупав выключатель, Маша включила свет и осмотрелась. Все оставалось как обычно, только зеркало, висевшее в оконном простенке, завесили белой тряпкой. Скорее всего, тряпку набросила мама, когда прибиралась после похорон. Буфет, стол, бумажные иконки. Взгляд скользнул вперед, но вернулся. Прямо перед ней, на широкой буфетной столешнице, темнели два предмета. Больше всего они походили на пирамидки, и, приблизившись, Маша разглядела - пепел. Две урны, Фроськина и Панькина.
Злые слезы жгли глаза. Все это время, прошедшее с Фроськиной смерти, Панька держала в квартире мертвую мать. Старая дура, ненавидевшая жидов, превратила их дом в кладбище. Сделав над собой усилие, она взяла пирамидки и переставила на стол. Приподняв обе крышки, Маша заглядывала с мучительным любопытством. То, что скрывалось внутри, выглядело совсем не страшно. Мешочки из грубой ткани. Такие вытаскивают из пылесосов - набитые пылью. Маша развела руки и покачала в ладонях. На этих весах старухи весили одинаково.
Так. Панькину привезла мама. Отец говорил, надо схоронить. Сказал: не по-божески... Мама кивала: конечно, на той неделе съезжу. Она вспомнила и усмехнулась: Панькин бог, слушающий про жидов, надо полагать, уже заждался. Не дождется. "Взять и вытрясти - на помойку, в пищевые... Ага! - она вспыхнула, - вот тогда и погляди-им..." Распахнув створку одежного шкафа, Маша шарила в поисках мешка. Под пальто нести противно. Под руки попадались какие-то тряпки. Она рылась упорно и торопливо.
В коридоре послышались голоса. Маша затаилась. Сейчас выносить опасно, родители могут услышать: она представила, какой выйдет скандал. Придется завтра - когда уйдут...
Голоса стихли. На цыпочках она выбралась на кухню и, оглядевшись, сунулась под плиту. Там стояло старое пластмассовое ведерко. Почти до половины оно было наполнено песком. Сто лет назад мама пересаживала фикус, и кто-то, кажется, даже Панька, посоветовал выстлать песочком дно. Подхватив ведерко за дужку, Маша вернулась в комнату и взгромоздила на стол. Ножницы и иголка нашлись на этажерке. Она расстелила газету и высыпала песок. Теперь - распороть и пересыпать. Руки двигались ловко. Пустые мешочки она набила песком и крепко зашила края. Оглядев придирчиво, Маша осталась довольна. Урны темнели на буфете. Ведерко, заполненное до половины, вернулось под плиту. В ванной, моя руки, Маша улыбалась мстительно.
Решимость убывала, уходила в песок. Почти физически Иосиф ощущал неприятную слабость: стоило добраться до дома, и руки опускались сами собой. История, в которой, кроме себя, винить было, собственно, некого, стремительно приближалась к концу. Точнее говоря, для него она давно завершилась, и если бы не юность, с чьей нежностью Иосиф не мог не считаться, давным-давно он нашел бы слова, чтобы, поговорив с Валей, убедить ее в том, что образ жизни, постепенно сложившийся, становится тягостным - по крайней мере, для него. В поисках выхода он перебирал все звенья, всякий раз начиная от "Чернышевской", и не было слова, которым Иосиф, взрослый мужчина, не заклеймил бы себя за легкомыслие.
С точки зрения нового опыта, все прежние истории, в которых он играл роль страдающей стороны, казались бульварными: красавицы, отвергавшие его страсть ради насущных перспектив, были верхом неуязвимости рядом с беззащитной Валей. Невзрачная девушка, глядевшая на Иосифа поминутно вспыхивающими глазами, преображалась от каждого его слова, как будто тот, с кем свела ее судьба, был божеством, державшим в своей руке ее жизнь и смерть. Поминутно она вскакивала - то помочь, то принести, и именно эта предупредительность, похожая на благочестивый ужас, отдавалась в сердце Иосифа тоской и бессилием. Будь она хоть чуточку другой, он пожертвовал бы собою ради ее счастья.
Трудно сказать, какой именно смысл вкладывал Иосиф в эту меру, однако Валя, сиявшая глазами, понимала по-своему. Заметные старания, которые она прилагала, в представлении Иосифа давали обратный результат. В первый раз он почувствовал это тогда, когда, на беду выглянув в коридор, застал ее у зеркала: прежде чем войти в комнату, она внимательно приглаживала волосы, и выражение ее лица напоминало кукольную гримаску, которыми украшают себя манекенщицы из журнала "Работница". На этот журнал подписывалась одна из его лаборанток. Остальные сотрудники потешались, но охотно листали исподтишка.
Застав однажды, он снова и снова ловил Валю на совпаденьях, срывая раздражение на невинной лаборантке. Оказавшись невольной участницей его душевных передряг, бедная девушка вскоре уволилась, и Иосиф почувствовал облегчение. Теперь для полного счастья, за которое он почитал свою прежнюю жизнь, оставалось поговорить с Валей и подвести к разрыву.
Нельзя, однако, сказать, чтобы процесс, терзавший Иосифа, был прямолинейным на всех отрезках. Иногда выпадали легкие дни, когда Валя, казалось, забывала о наставлениях мудрой "Работницы", и тень, лежавшая между ними, рассеивалась. Радуясь временной легкости, Иосиф начинал балагурить, то припоминая веселые истории из прошлого, то пересказывая шутки, рожденные в лаборатории. Как правило, Вале хватало чувства юмора реагировать в правильных местах, и Иосиф взлетал, как на крыльях, уносивших от тягостных раздумий.
Веселые истории, которые про себя - в отличие от трудного хирургического решения - Иосиф называл терапевтическими, постепенно иссякали, но он продолжал вспоминать, заглядывая в дальние уголки памяти. Однажды Валя заговорила сама. Довольно ловко переняв его тон, она принялась рассказывать о каком-то институтском недоразумении и неожиданно упомянула Машу. Обыкновенно, по какой-то негласной договоренности, имя сестры в их разговорах не звучало - с того самого дня, когда, целый час отстояв на лестнице, Валя увидела его растерянное лицо. В тот вечер она побоялась спросить, потом не представлялось случая, она думала, до поры до времени.
Нарушив табу, Валя спохватилась, но Иосиф закивал особенно весело, и, перескакивая с пятого на десятое, она вспомнила еще одну давнишнюю историю с курсовиками. Совершенно искренне Валя говорила о том, что Маша - в сто раз умнее других сокурсниц, так что ей вообще непонятно, зачем его сестра поступила в эту богадельню - финансово-экономический факультет. Добро бы еще - на экономическую кибернетику, а так - курам на смех. Иосиф хмыкнул: "Не знаю... Зависит от кур..."