Разложив конспекты, Маша задумалась. Открытка, пришедшая по почте, сама по себе значила немного. Там, за столом, она закашлялась от неожиданности, увидев имена и отчества - черным по белому. Поставленные в одну строку, они выглядели странно. Предположение о том, что за поздравлением что-то кроется, Маша отмела. Нурбек - не пират, рассылающий врагам черные метки. Случись серьезное, не стал бы играть в пиратские игры.
И все-таки открытка что-то меняла. Ровная гладь памяти, на дне которой лежала история поступления, подернулась мертвой зыбью. Ушедшее на дно никуда не исчезло. В любую минуту оно грозило всплыть. Нет, и раньше она никак не надеялась, что прошлое исчезло бесследно. Оно должно было остаться, Маша думала, в архивах. Архивы, которые она представляла, походили на библиотечные хранилища: полки, заставленные не книгами, но пачками бумаг. Ей казалось, листок, написанный много лет назад, прячется среди таких же листков. Они подобраны и сшиты в толстые пачки, каждой из которых присвоен отдельный шифр. Теперь, прочтя открытку, Маша поняла главное: в этом хранилище шифры присваиваются не пачкам - отдельным листкам. Каждый из них, справившись в картотеке, можно заказать и найти.
Глядя вперед невидящими глазами, Маша думала о том, что открытка подстегивает планы: все, что наметила, надо делать быстро - деньги, квартира - прежде, чем явится читатель.
"Да, совсем забыла, - мама заглянула в комнату, - тебе сегодня звонили, молодой человек, попросил перезвонить. Юрий или Юлий. Вот телефон, я записала".
Первым порывом было - не звонить. Маша думала, снова что-то стряслось, просит о помощи, взял моду. Она вертела бумажку с номером. "А что он еще сказал?" За стеной бубнил телевизор. "Ничего... Просил перезвонить. Приятный голос. Грустный какой-то... А что? - мама спросила испуганно. - Ты его не знаешь?" - "Конечно, знаю. Сын тети Цилиной подруги. Познакомились на поминках". - "Нормальные девушки, - мама выключила звук, - знакомятся в институте, на вечерах..." - "Какая разница!" - Маша проворчала недовольно. "Не знаю, - мама расслышала, - разница есть". - "Это - не то, что ты думаешь, у него болен отец". - "А ты при чем?" - мама не сдавалась. "Я?" - Маша вспомнила: деньги. Пятьдесят рублей. Осталась должна. Еще не сообразив толком, она вдруг подумала: когда потребовалось, деньги нашлись немедленно. Она встала и направилась в прихожую.
"Как ваш отец?" - Маша спросила вежливо, еще не зная, с чего начать. Человек, с которым она разговаривала, становился эфемерным звеном ее планов. "Спасибо. Конечно, еще плоховато, но идет на поправку, я разговаривал с врачом", - он отвечал радостно и торопливо. "И что - врач?" - вывернув ладонь, Маша глядела на шрам, заживавший вдоль линии жизни. До сих пор рука действовала плоховато. "Врач? - Юлий переспросил. - Прекрасный человек, замечательный, очень внимательный..." - "Я рада", - Маша прервала. Помолчав, Юлий предложил встретиться. Маша согласилась.
За институтскими делами она едва не позабыла о свидании. Вспомнила в последний момент, в гардеробе. Юлий ждал у мостика, стоял под грифоном. Маша предполагала, что он пригласит ее в кафе, но совершенно неожиданно Юлий объявил, что хочет познакомить ее с друзьями, точнее, не совсем друзья, так, интересная компания. Поколебавшись, она согласилась: какая разница, друзья так друзья.
Вдоль канала Грибоедова они шли, болтая о пустом. Разговор вертелся вокруг учебы: предметы, преподаватели. Маша отвечала неохотно. Юлий поинтересовался, чем именно привлек ее финансово-экономический. Вопрос вызывал холодную ярость. Объяснять бесполезно. За годы учебы Маша выработала подходящую формулу: любая наука, если подойти неформально, оказывается интересной. Так она ответила и сейчас, и Юлий кивнул неуверенно. Ни с того ни с сего он заговорил о том, что мечтал о философском, однако пришлось довольствоваться филологией, может, и к лучшему. Нехорошо усмехнувшись, Маша ответила, конечно, в Финэке философия не университетская, но, насколько можно судить - бред сивой кобылы. То, что философ рекомендует для чтения, - сплошная марксистско-ленинская муть. "Думаю, в университете то же самое", - Юлий рассмеялся.
Сверившись с номером, черневшим на покосившемся козырьке, они вошли под арку. Под низким сводом тлела лампочка, освещавшая облупленные стены. Под аркой, едва не загораживая дорогу, громоздились мусорные контейнеры. Вонь стояла невыносимая. Проходя мимо, Маша задержала дыхание: "Господи, они что, вообще не вывозят?" - она вспомнила: пепел. "Глупость! Надо же, что нашло... - стыдясь за себя, Маша поморщилась. - Взять и зарыть по-человечески. Черт с ними, со старухами: пусть себе..." Она думала: теперь уже не вынести. Мама сидит сиднем. Сторожит Панькину комнату. Боится, что кого-нибудь вселят. "Ладно, - она решила, - кончится дело с комнатой, схожу и зарою. Панькин бог подождет".
Во двор-колодец выходили зады продовольственного магазина. Боковая стена, лишенная окон, была заставлена пустыми деревянными ящиками. Верхний ряд поднимался выше человеческого роста. Маша попыталась представить, каким образом им удалось сложить такую пирамиду: "Египтяне какие-то!". Вслух она не сказала: снова засмеется, как дурак.
В парадной света не было. Цепляясь за перила, Маша осторожно переставляла ноги. Наконец Юлий остановился. На площадку, где они оказались, выходили четыре двери. Бляшки с номерами квартир были замазаны дверной краской. Кто-то, подновлявший двери, малевал единым махом. "Это какой этаж?" - Юлий задумался. "Не знаю, не считала..." Приглядываясь, он вытягивал шею: "Ага. Тридцать девять. Здесь". На звонок отозвались шарканьем, и голос, припавший к замочной скважине, спросил: "Кто?" Юлий назвался, и замок хрустнул.
Существо загадочного вида встречало их на пороге. По голосу Маша приняла за женщину, точнее, за старушку, однако старушечье лицо покрывали редкие волоски. Они выбивались неровными кустиками, нарушавшими границу между усами и бородой. Картину завершала шапочка, похожая на старинный ночной чепец. Поймав Машин взгляд, существо стянуло головной убор и, застеснявшись, представилось Вениамином: "Извините, не предполагал, что Юлик с дамой. Стульев мало, сижу на подоконнике, сквозит", - пальцем он указал на свою голову.
За спиной старообразного Вениамина темнел длинный коммунальный коридор. Он терялся в бесконечности, и, задержавшись на пороге, Маша опасливо огляделась. Справа, за выступом выгороженного туалета, обнаружилось окно. Сквозь распахнутую форточку проникал помоечный дух. Впереди, сколько хватало глаз, угадывались комнатные двери. Вдали, за поворотом, слышались пьяные крики. "Не обращайте внимания, сосед - сутки через трое, сейчас как раз гуляет", - Вениамин объяснил неохотно. На всякий случай Маша кивнула.
В комнате, куда они вошли, находилось человек десять. Под потолком, изгаженным застарелыми протечками, висел большой японский фонарь. Бумажная оболочка, изрисованная драконами, кое-где лопнула. Желтый свет пробивался сквозь прорехи. Межоконный простенок занимал продавленный диван. Напротив стояли стулья - полукругом. Между стульями и диваном располагался низкий столик, на котором лежали книги и две коробки с копчушками. Натюрморт венчала бутылка водки. Еще три высились на подоконнике. Подойдя, Юлий прибавил к ним свою. Хозяин, успевший нахлобучить чепец, пристроился под форточкой. Маша присела на свободный стул.
Разговор, потревоженный их появлением, был горячим. Новыми гостями никто не заинтересовался. Маша подумала - к лучшему: в этой странной компании представляться ни к чему. Глаза, привыкшие к японскому свету, различали детали. Стараясь не грешить против деликатности, она разглядывала лица. Те, кто собрался здесь, были евреями, по крайней мере, большинство. Однако - она отметила невольно - из их компании Юлий выбивался. Сначала Маша подумала, что дело в масти - в отличие от других, он был высоким и светловолосым. Две девушки привлекли ее внимание: про себя она окрестила их синими чулками. Только тут, найдя определение, Маша сообразила: собравшиеся напоминали собой картинку, которую она видела в одной книге: кружок дореволюционной интеллигенции. Народовольцы. Таких, как Юлий, на той картинке не было.
К ее удивлению, речь шла именно о революции, точнее, о ее последствиях. Девица, сидевшая напротив, спорила с востроглазым юношей. Тыча пальцем в книжную страницу, она убеждала его в том, что в результате революции русская и еврейская культуры пострадали одинаково: все святыни поруганы, на ниве еврейской культуры все выворочено и растоптано, сотни тысяч евреев, подобно русским, рассеяны по миру - и это рассеяние неодолимо.