Этим летом мать разговора не завела. Может быть, жалела о прошлогодней откровенности. Несколько раз, садясь напротив, Валя готова была заговорить. Мешали два обстоятельства. Во-первых, ни за что она не могла сознаться в том, что согласилась до свадьбы. Во-вторых, вспоминая мамин рисунок (два круга: один - земной, другой - небесный), Валя как будто чувствовала, что есть и третий, в который мать, так и не узнавшая счастья, помещала таких, как Иосиф. Никогда мама не признается в этом, отвергнет все подозрения, но Валя знала, расскажи она обо всем, этот круг ляжет ниже ленинградского. "Ну и пусть, - она думала. - В конце концов, это моя, новая, жизнь".
В Ленинград она ехала с тяжелым сердцем. Несостоявшийся разговор лежал на совести. Валя подумала, лучше письмом. Но прежде она надеялась поговорить с Иосифом: после полутора лет он должен был наконец решиться.
Разговор, случившийся по приезде, ударил в самое сердце. Терзая диванную подушку, Валя пыталась собраться с мыслями, но все ускользало. Два чувства, противоречившие друг другу, застили разум. Ни одно из них не облекалось в слова. Первое было похоже на ужас верующего - перед разграбленным алтарем. Второе - тайное, шевельнувшееся подспудно, походило на облегчение: в том, что она поклонялась такому богу, никому не придется признаваться.
В общежитие она возвращалась с позором. Под взглядами соседок, судачивших почти в открытую, Валя раскладывала чистые вещи. Случившееся было непоправимым, но даже сквозь стыд Валя отдавала себе отчет в том, что все закономерно. Позором, выпавшим на ее долю, издревле платили девушки, потерявшие честь.
Неделю она жила оглушенная: силы души уходили на то, чтобы смириться. Опыт, доставшийся в наследство от матери, подсказывал: смириться придется. Раз оступившись, нельзя ожидать долгой любви. Долгая любовь завязывается тогда, когда все происходит по-честному - перед Богом и людьми. Эту формулу Валя повторяла вслед за матерью, не особенно вдумываясь. Бог представал похожим на человека, только самого мудрого и проницательного. Он, надзиравший за всеми без исключения, не мог проглядеть позора, с которого началась Валина - теперь уже загубленная - жизнь. Люди - и подавно. Теперь, разложив чистые вещи, она свернулась в своем закутке, готовая принять заслуженное.
Девочки собирались к чаю. Все, находившиеся в комнате, разговаривали возбужденным шепотом, словно там, за загородкой, лежал тяжелый больной. Болезнь - нет нужды, что, отчасти, и позорная, - внушала невольное почтение. Будь Валя умнее и опытнее, она представила бы дело так, как умеют покинутые женщины. Тогда, включая разбитную Наташку, никому не пришлось бы ее жалеть. Напротив, ее сочли бы хитрой тихоней, сумевшей на целых полтора года избавиться от общежития и пожить в свое удовольствие - в отдельной ленинградской квартире. Однако Валино сердце, еще не ставшее женским, не успело набраться хитрости. Ее горестное возвращение разбудило любопытство: позабыв о своих делах, все жаждали подробностей.
Звать отправилась Наташка. Зайдя за загородку, она склонилась и взяла за плечо. В прежней жизни Наташка была главной мучительницей, но теперь, обернувшись, Валя увидела участливые глаза: "Ну, что ты, честное слово, приехала и лежит, как не родная..." Валя поднялась и вышла к людям.
К чаепитию никто не приступал. Подталкивая деликатно, Наташка подвела к столу. Девочки сидели чинно. Первый раз в жизни Валя чувствовала себя в центре внимания.
Казалось, все пили чай, однако глаза, опущенные к чашкам, косились в Валину сторону. Общий разговор не складывался: напряжение, висевшее над столом, нарушила Наташка: "Ну, давай, рассказывай?" Валя поежилась. Меньше всего ей хотелось говорить о позоре, но, оглядевшись, она поняла: девочки и не думают осуждать. Стол, за которым она сидела, походил на семейный - за ним собрались сестры, исполненные сочувствия. Мало-помалу Валя заговорила. Она рассказывала, обходя главное и приукрашивая детали, так что со слов, если бы ей поверили, выходила неправдоподобная история. Человек, с которым она жила, любил ее до беспамятства. Расстались по недоразумению - вот и все.
Переглянувшись и преодолев первую сдержанность, девочки подступили с вопросами. Они спрашивали о жилищных условиях, зарплате, домашней обстановке, о том, как проводили свободное время, о праздниках и подарках. Квартиру Валя описала подробно, даже начертила маленький план. Выводя квадратики мест общего пользования, она поймала себя на том, что тоскует по кухне. За полтора прожитых года кухня, в которой она готовила, стала ее местом. Иосифу принадлежала комната. Валя вспомнила чистоту, наведенную напоследок, и, едва не заплакав, вскользь упомянула о праздниках - ни Первого мая, ни Седьмого ноября Иосиф не отмечал. Вопрос о зарплате она опустила. Подарков, которые Валя смогла перечислить, набралось немного, но их она показала, сбегав за загородку. Небогатое пополнение гардероба девочек удивило, но Валя нашлась и предъявила записку.
Записка исправила дело. В подлинности никто не усомнился, даже Наташка, глядевшая цепко. Подумав, она вынесла вердикт: "Да... Любит". - "Слушай, а чего же ты?.." - указательным пальцем тихая Вера ткнула в Валин живот. На секунду все стихло. Здравая мысль, не пришедшая в Наташкину голову, повергла в оцепенение. "Господи, ну что вы!.." - Валя покраснела. Даже под пыткой она не смогла бы выговорить, что это зависело не от нее. Наташка изготовилась к следующему вопросу, но Валя заговорила быстро, уводя в сторону: "И, вообще, при чем тут это?... Главное, что Иосиф..." - "Так он, - Наташка прищурила глаз, - у тебя еврей?" Слово, произнесенное вслух, было грубым - ругательным. Валя опустила голову и кивнула.
"Вот оно что..." - Наташка протянула зловеще. Все заговорили разом, и реплики, летевшие в Валину сторону, не оставляли сомнений. Девочки не выражались прямо, однако у каждой нашлась история, подходящая к случаю. Эти истории не были исключительно любовными. Наташка, дождавшись своей очереди, припомнила козни Рафальсона. Мнение складывалось общим.
Валя ежилась. Оборот, который принял застольный разговор, стал неприятным. Она любила Иосифа, что бы ни плели, а значит, он - Валя возвысила голос - не такой. Она не знала сама, какой смысл вкладывает в это слово, но, сверкнув глазами, сказала, что все это - глупости, не имеющие к нему отношения. Никто не настаивал. Наговорившись, девочки улеглись спать, тем более, завтра первое сентября - День знаний.
В своем закутке Валя укрылась с головой. Решимость, крепкая за общим столом, слабела в одиночестве. Она помнила правду Иосифа, но от того, что говорили девчонки, веяло другой - пугающей - правдой. Эта правда открылась ей в детстве, на странице классного журнала, где они стояли парными столбиками: "рус.", "тат." и "башк.". В столбцах, которые Валя различила сквозь годы, особняком значилась единственная темная строка: Левкины родители, отец и мать, чье полное наличие - рядом с ее безотцовой ущербностью - не давало ему преимуществ. В предсонном мареве она видела себя пионеркой, не ответившей на Левкино хвастовство. Теперь, когда Иосиф предал, она нашлась бы с ответом. Левкино посрамленное лицо отпрянуло в сторону, и Ольга Антоновна, учительница по литературе, выступила вперед.
Как тогда она выговаривала Рафке, но тот не слушал, настаивал на своем: "Собственная гордость, собственная гордость, у татар..." В первом сне Ольга Антоновна обратилась в химичку, сливающую в реторту простые реактивы: под стеклянным сосудом голубоватым газовым пламенем пылала спиртовка. Из раструба струился желтый вонючий парок, вился над замершим классом: химичка, колдовавшая за кафедрой, шептала волшебные слова о советских людях - русских, татарах, башкирах. Про евреев она молчала, но Валя разгадала хитрость. Взглянув на таблицу Менделеева, намертво прибитую к стенке, она прикинула валентности и поняла, что евреи, о которых следовало молчать, на самом деле - прозрачные кристаллики соли. Их химичка держала в плошке, прятала под столешницей: стоит подбросить малую толику, и все взорвется. Жестами, потому что сидела далеко, Валя требовала полного опыта, но химичка, сверкая глазом, делала вид, что не понимает. Тогда, отчаявшись добиться справедливости, Валя поднялась с места и двинулась к кафедре. Оттеснив учительницу, она сунула руку под стол и извлекла плошку.