"Знающая женщина, требовательный педагог, евреечка..." - в дверях, раскрытых на щелку, стояла мама. Карандашом, целясь в химичку, она рисовала круг. Химичка отступала испуганно. Как будто против воли Валина рука потянулась к кристаллам. Пальцы, захватившие крупицы, пронзило жжение. Она стояла, занеся над ретортой немеющую руку, и все, сокращенные правильно, подбадривали, кивая головами. "Рано или поздно все кончится плохо", - во сне она услышала голос Иосифа и тут же заметила: Левка улыбается растерянно. "Ну и пусть", - Валя ответила им обоим и, точно примерившись, кинула щепотку в самый раструб. Все забулькало, пошло пузырями, и зримо, словно в учебном фильме, Валя увидела: оно распадается на куски, взлетает в воздух медленным взрывом...
Грохот разбудил всех. Девочки сбежались в Валин угол. Книжная полка, прибитая над кроватью, валялась на полу. "Кошмар! Прямо с гвоздями! А если бы на голову?!" - наперебой девочки делились друг с другом ужасающими фантазиями. "Надо же, не успела вернуться, в первый же день..." - переминаясь с ноги на ногу, Наташка куталась в казенное покрывало.
"Знаете, чего я подумала?" Волнение улеглось. Подобрав с пола раскиданные книги, девочки разбрелись по углам. Сонный Наташкин голос раздался в тишине: "Я подумала, этот Иосиф - сволочь. На твоем месте я бы еще как согласилась на квартиру, и денежки пускай - каждый месяц". - "А я бы нет - из гордости", - новенькая, имя которой Валя не запомнила, пискнула из своего уголка. "Глупости! - Вера возразила решительно. - Ему того и надо, чтобы Валька строила из себя гордую". - "А я бы, - Наташка села так, что запели пружины, - и денежки взяла, и гордость соблюла", - она замолчала загадочно. "Как это?" - все заговорили возбужденно. "Сначала... - Наташкин голос медоточил, - я взяла бы денежки, а потом отомстила, чтоб - не повадно". - "Нет, - в темноте Валя отказалась, - я люблю его". - "Ну и дура", - пружины скрипнули недовольно. Наташка отворачивалась к стене.
Первой утренней мыслью была утрата. Открыв глаза, Валя не поняла, где находится. Тяжкий сумрак стоял над постелью. Плотный и липкий, он не давал дышать. Она подумала: как в могиле. Над изголовьем зияли рваные дыры. Валя потянулась и отодрала полосу. Из дыры брызнули тараканы. Она ойкнула и вспомнила сон. Во сне был голос Иосифа, и, закрыв глаза, Валя прошептала: "Нет, нет, я люблю его". Магические слова не действовали. Лицо Иосифа оставалось чужим. Уткнувшись в подушку, Валя видела острый нос и хитро разрезанные веки. Она отбросила одеяло и поднялась рывком.
Следующие две недели прошли в ожидании. До последнего она не соглашалась поверить. В институте Валя косилась на Машу-Марию. Казалось, бывшая подруга улыбается победительно. Валя не сомневалась: своей сестре он рассказал во всех подробностях - эта мысль точила, как капля. Она отклонялась, морщась от боли, но Маша-Мария находила ее взглядом. Преподаватель вызывал: Арго, и Валя вздрагивала. Эту фамилию, звучавшую стыдно и странно, столько раз она примеривала на себя. Маша-Мария выходила к доске и становилась похожей на него - Валя узнавала черты.
На исходе второй недели Валя спустилась к коменданту и набрала номер. Зуммер отдался в пустой квартире. Ночью она впервые подумала о том, что девочки правы. Он заслужил мести, но Валя не знала способа.
Она представляла себя Анной Карениной: вот его вызывают в милицию - опознать бездыханное тело. Рыдая, он молит о прощении. Из ночи в ночь Валя упорствовала, не прощая. Насладившись его мукой, она вообразила себя обесчещенной красавицей - Настасьей Филипповной. Кто-то, сверкавший страшными глазами, давал за нее пачку денег. Забывая о главном, Валя обдумывала, что - за такие деньги - можно купить. Богатства хватало на всех: на нее, на Иосифа, на маму. Иосифу она отдаст половину - тогда он одумается. Евреи любят деньги - она прошептала, словно расслышала со стороны. Даже сказанное шепотом, это слово звучало скверно. "Ну и пусть! - Валя тряхнула головой. - Еврей, еврей, еврей - так и надо - раз не желает по-хорошему!"
"Валька, Агалатова, тебя вниз - к телефону", - из-за двери позвали громко. Сорвавшись с места, Валя кинулась вниз. Она бежала, не чуя ног, потому что внизу, в черной телефонной трубке дожидался голос, который наконец понял.
Трубка ныла короткими гудками. Дежурная, сидевшая в углу, мотала пряжу. "Откуда мне знать - брала-то не я", - она пожала плечом. Жар, брызнувший из сердца, растекался по рукам. Едва переставляя ноги, Валя бормотала: "По-плохому, по-плохому", - на каждой ступени.
В комнате было холодно. Валя сдернула байковое покрывало и натянула на плечи. Грипп или ОРЗ. В ознобе дрожали колени. Она поняла, что ненавидит их всех - евреев, кроме Иосифа. Он нужен ей все равно, любой, какой есть. Вирус, спекавший губы, ходил в крови. "И денежки, и гордость", - она вспомнила Наташкины слова и наотрез отказалась: "Нет, я не дура". Она станет красавицей, как Настасья Филипповна: никогда не возьмет денег. Евреи поступили с ней по-плохому, а значит, месть настигнет их всех, кроме Иосифа, потому что все они - заодно. Все - против нее, в особенности его сестра. Валя вспомнила: он смеялся, рассказывая истории, и, прислушиваясь влюбленно, она наконец расслышала. Он сам рассказал ей об этом, подсказал, что надо делать.
Валя легла навзничь и натянула казенное одеяло. Байка касалась лица. Она вспомнила, одеяло давно не стирано, но холод, ходивший в крови, был сильнее. "Перед Богом и людьми", - Валя слушала мамин голос. Люди, к которым она вернулась, приняли по-хорошему. Никто не попрекнет ее в том, что она сражается за счастье.
К утру озноб прошел. Ночное решение было правильным и окончательным. Деталей Валя не обдумывала. Она желала единственно правды, а значит, Бог, который надзирает за всеми, должен сам обо всем позаботиться.
О том, что в институте работает московская комиссия, Нурбек сообщил, не полагаясь на услужливую молву. Они едва не столкнулись на лестнице: он поднимался, Маша сбегала вниз. Нурбек окликнул. Маша остановилась, глядя невнимательно: его улыбку она выносила с трудом. На этот раз Нурбек хранил серьезность. Деловито, как подобает декану, он обрисовал ситуацию: комиссия приехала с проверкой, вопросов много, один из них - личное дело Успенского. Надменно поведя глазами, Маша поинтересовалась, что именно озаботило московских гостей. "Могу только догадываться, - он глядел укоризненно, - но если догадываюсь правильно, вас могут вызвать. В качестве свидетеля. Поверьте, - Нурбек продолжил тихо, - лично к вам я отношусь по-хорошему, поэтому и предупреждаю".
Донос написал Нурбек, сомнений не было. Давным-давно зарился на место. Маша переходила канал. Грифоны, стерегущие мостик, хранили холодное безразличие: на своем ленинградском веку они навидались всякого. Солнце, залившее город, било в глаза. Разгораясь напоследок, оно уходило за маковки Спаса, забранные строительными лесами. "Пьянство, я, тот семинар", - незаметно загибая пальцы, она перечислила по пунктам. Свидетелем могли вызвать по-любому. Только теперь Маша поняла. Трусливая слабость ударила в ноги. Остановившись, она взялась за ограду.
Снизу тянуло гнилью. Крупные солнечные блики бились в протухшей воде. Они играли, как рыбы, сверкали бронзовыми плавниками. Бензиновые круги, стянувшие поверхность, рябили цветами радуги.
В воде, над которой она склонялась, стоял длинный стол. Тех, кто сидел по другую строну, отгораживали графины. Члены комиссии вели себя оживленно: то склоняясь друг к другу, то откидываясь на спинки стульев, они ставили вопросы. В гранях, преломлявших отражения, двигались кривые рты. Голоса отвечавших жужжали предсмертной мукой. "Так, - она подумала, - если Нурбек написал сам, его он не станет предупреждать".
Круто развернувшись, Маша кинулась назад. На кафедре Успенского не было. Торопливо спросив разрешения, Маша набрала номер: профессорская квартира молчала. Девочка-лаборантка отводила глаза: "Нету, нету, третий день". Он знает, Маша поняла, знают все. Конечно, напился. Она подавила отвращение.