Эксперты из милиции применили специальный режим фотографирования, и слой чернил побледнел, а текст стал контрастнее. Георгий Шторм прочитал зачеркнутые Радищевым слова.
По совести говоря, к обращениям литературоведов криминалисты как-то привыкли. П. Щеголев, И. Андроников, Т. Цявловская, И. Фейнберг и многие другие были частыми гостями в криминалистических лабораториях. Но вот не так давно о следопытах вспомнили... музыканты. Признаться, их не ждали: очень уж несовместимы, очень уж далеки друг от друга криминалистика и музыка.
Но музыканты пришли, постучались, и перед ними гостеприимно распахнули дверь. Случилось это вот как.
Профессору Московской консерваторий В. Л. Кубацкому посчастливилось стать обладателем ценнейшей рукописи — автографа П. И. Чайковского. Это была не просто записка или, скажем, черновик письма — нет, у профессора Кубацкого оказался подлинный клавир прославленных «Вариаций на тему рококо».
Эту рукопись подарил Кубацкому ученик композитора — знаменитый виолончелист Анатолий Брандуков, а тому она досталась уже после того, как побывала в руках другого виолончелиста, профессора Фитценгагена, которому Чайковский не только посвятил свои «Вариации», но и предоставил право первого их исполнения.
Фитценгаген весьма вольно обошелся с даром великого композитора: он решил «Вариации» исправить на свой вкус. Ему показалось, что без его «правки» исполнение «Вариаций» обречено на провал. Он уничтожил целые музыкальные фразы, вписав вместо них новые. Он заклеил ноты Чайковского сургучом, а поверх, на тонких полосках бумаги, написал свои.
На беду позднейших исследователей он не только пользовался при этом такими же чернилами, что и Чайковский, но и вдобавок имел сходную с ним манеру нотного письма. Разобраться «с ходу», на глаз, где Чайковский, где Фитценгаген, оказалось невозможным.
Многие годы профессор Кубацкий посвятил восстановлению рукописи Чайковского. Он хотел, чтобы в концертных залах зазвучали подлинные «Вариации», освобожденные от фитценгагеновских эффектов. Кубацкий отдирал сургуч и пытался прочесть ноты, которые уничтожил «правщик». Помогала Кубацкому не столько лупа, сколько интуиция, глубокое проникновение в замысел композитора.
А когда эта кропотливая работа была закончена, музыкальные эксперты отказались признать ее: они не сочли возможным скрепить своим авторитетом истинность восстановленной рукописи. В их руках не было «необходимых данных»...
Только тогда профессор Кубацкий решил обратиться к криминалистам. Обратись он раньше, наверняка были бы сохранены годы его мучительного труда, и подлинному Чайковскому давно бы уже рукоплескали многочисленные любители музыки. Но, как говорится, лучше поздно, чем никогда.
Старейший московский криминалист А. И. Пуртов в содружестве со своими коллегами В. И. Вагановым и В. Д. Зуевым, воспользовавшись техникой и методикой судебной фотографии, сделали свыше трехсот снимков в скользящих, инфракрасных и ультрафиолетовых лучах, прежде чем могли предъявить музыкальным экспертам безусловное доказательство точности проделанной Кубацким работы: на снимках отчетливо проступили, казалось бы, навсегда уничтоженные Фитценгагеном ноты Чайковского.
И, наверно, было бы справедливо, если бы отныне в концертных программах это бессмертное творение русского гения объявлялось так: «Вариации на тему рококо», музыка Чайковского, восстановленная профессором консерватории Кубацким и криминалистом Пуртовым».
Музыканты признали успех криминалистов и выразили им благодарность. Но вряд ли они верили в возможность устойчивого содружества с современными «шерлокхолмсами».
Прошло, однако, не так уж много времени, и музыканты опять пришли за немощью к следопытам: на этот раз «подследственным» оказался Иоганн-Себастьян Бах. А в качестве «подозреваемой» по тому же «делу» привлекли его жену — Анну-Магдалену. Вот с какими интересными людьми случается общаться криминалистам, а вовсе не только с уголовниками...
Так получилось, что музыкантов и криминалистов опять сдружила виолончель. А непосредственным «виновником» оказался музыковед А. П. Стогорский. Под его редакцией Музгиз выпустил шесть баховских сюит для виолончели соло. В этом не было ничего необычного — сюиты выпускались многократно, и специалисты знали, что первоосновой всех изданий является единственно дошедшая до нас рукопись, которая, по мнению исследователей, представляет собой не подлинник, а копию, переписанную женой композитора.
Готовя новую публикацию сюит, Стогорский не ограничился своими обычными редакторскими обязанностями. Его интересовала не только точность соответствия публикации оригиналу, но и происхождение самого оригинала. Установить, что рукопись сюит — это автограф Баха, было заманчивой задачей, заманчивой хотя бы потому, что исключало всякие сомнения в абсолютной подлинности текста этих музыкальных пьес.
Стогорский стал сравнивать рукопись виолончельных сюит с другими рукописями Баха — теми, принадлежность которых композитору была вне подозрений, — и поразился обнаруженному сходству. Та же манера нотной записи, одинаковые начертания лиг, трелей, диезов, бемолей. Конечно же, это Бах, решил Стогорский. Косвенно его вывод подтверждали имеющиеся в тексте поправки и уточнения: казалось маловероятным, чтобы их вносил переписчик; обычно это делает сам автор.
Обрадованный редактор поспешил поделиться своими выводами с музыкальной общественностью.
Специалистов, интересующихся творчеством Баха, немало. Есть они и в Минске. Белорусских «баховедов» доводы А. П. Стогорского не убедили. Поиски объективного арбитра привели их во Всесоюзный научно-исследовательский институт криминалистики.
Хотя у криминалистов уже был опыт общения с музыкантами, но экспертиза по «делу» Баха не могла повторить экспертизу по «делу» Чайковского. Экспертам, исследующим рукопись баховских сюит, судебная фотография ничем помочь не могла, потому что речь шла не о выявлении уничтоженных знаков, а об установлении авторства нотного письма по почерку. Криминалистам нужно было провести тоже обычную экспертизу, но графическую. Обычную... С той только разницей, что объектом исследования были не слова, а ноты!
Поначалу рукопись сюит казалась экспертам удивительно похожей на бессмертные баховские рукописи. А ведь эксперты смотрели на нее глазами профессионалов, привыкших и к подделкам, и к случайным совпадениям. Не удивительно, что эта редкая похожесть поразила и А. П. Стогорского, который был все же не криминалистом, а музыкантом, и поэтому воскликнул «Эврика!» там, где криминалист лишь осторожно заметит: «Не исключено, однако нуждается в проверке».
Из архива Баха в Лейпциге прислали еще несколько рукописей, относящихся примерно к тем же годам, когда создавались виолончельные сюиты. И вот тщательное сличение их с «подследственной» рукописью позволило обнаружить ряд существенных различий, заметных только для профессионала: иными были у Баха знаки повторения, ключа, размера, иной — значительно более быстрый — темп письма.
Принадлежность рукописи сюит самому композитору эксперты категорически отвергли, но сделали вывод, что переписчик старательно подражал оригиналу. По добросовестности, с которой это делалось, можно было предположить, что переписчицей была любящая жена. Впрочем, это относилось уже к области житейских догадок и никакими объективными данными не подтверждалось.
Следствие по «делу» Баха имело интерес не только для музыкантов, но и для самих криминалистов. Оказалось, что положение об индивидуальности почерка, о невозможности точно воспроизвести чужой почерк остается в силе и для нотного письма, хотя оно существенно отличается от письма словесного или цифрового. Оказалось, что подделка невозможна и здесь, даже при очень сильном старании. Оказалось, что любой знак, выполненный рукой человека, может быть в принципе объектом криминалистического исследования, ведущегося по правилам современной графической экспертизы.