Некогда завещания произносились устно, на людях, которые потом подтверждали, что наследником был назван такой-то или такой-то. Но уже в древнем Риме (еще до нашей эры) диктатор Корнелий Сулла обязал составлять письменные завещания — на восковых дощечках. Появился документ, а стало быть, и возможность его подделать.
За подлог установили суровые кары. Не только в Риме, но и в других государствах, например в Византии, где император Юстиниан отнес его к числу тягчайших преступлений. Но от этого подлогов не стало меньше: слишком уж велик соблазн обогащения. К тому же разоблачить преступника было тогда делом нелегким.
О том, что почерк индивидуален, что есть возможность отличить почерк одного человека от почерка другого, об этом, конечно, догадывались давно. Но как отличить? Этого тогда не знали. Опасность ошибки была очень велика. Поэтому заключению древних экспертов придавали мало значения — больше полагались на свидетелей.
Проходили столетия, а техника изучения письма не повышалась.
Трудность разоблачения подогревала злоумышленников. Поддельные купчие, дарственные, завещания и другие фальшивки заполнили «юридический рынок». Все это было закономерно для общества, основанного на частной собственности, как закономерно и желание власть имущих оградить от покушений свои богатства, свои привилегии.
В ходу были не только фиктивные документы, но и другие фальшивки. Всевозможные «подметные письма» (или «подметные грамоты», как их тогда называли) — иногда анонимные, иногда приписываемые вымышленному лицу — были начинены лживыми обвинениями, угрозами, проклятиями, клеветой. Знаменитый русский историк С. Соловьев рассказывает, к примеру, как однажды «на московских улицах появились подметные грамоты, в которых упрекали москвитян в неблагодарности к Дмитрию, спасшемуся от их ударов, и грозили возвращением его для наказания столицы не позже 1 сентября... Царь велел созвать всех дьяков и сличить подписи».
А что могли сделать эти «сличители» — московские дьяки начала XVII века? Разве что состряпать другую фальшивку, без серьезных оснований обвиняющую некое «неугодное» государю лицо в совершении преступления...
На протяжении веков от экспертов требовалось только одно — владение непостижимыми для простого смертного «тайнами» письменного искусства. Поэтому на ниве судебной экспертизы подвизались писари, делопроизводители, секретари, учителя чистописания и рисования, типографы, литографы, граверы — те, кому чаще других приходилось держать перо в руке или всматриваться в чужие рукописи. Их глубокомысленные заключения, где отсутствие доводов и обоснований заменяла словесная заумь, по существу предрешали судебный приговор. А даже самые добросовестные из этих экспертов не могли ничего обнаружить, кроме чисто внешнего сходства или несходства букв. Знаний не было, в лучшем случае, была интуиция. И только.
Один известный французский эксперт — каллиграф Белломе даже хвастался этим: «Мы несколько подобны экспертам картин: движение пера для нас то же, что для них движение кисти; мы не можем дать материальных доказательств того, что мы утверждаем». Страшно подумать: в руках каких ничтожеств была судьба людей! Многих — не одиночек!.. Без всяких «материальных доказательств» их могли отправить на виселицу, заковать в кандалы, посадить за решетку, «освятив» все это «научным» заключением всезнайки. С горечью, с гневом писал об этом выдающийся русский криминалист Е. Ф. Буринский: «Разве умение писать красиво дает какие-нибудь сведения для распознавания почерков на подложных актах? Названные специалисты (каллиграфы. — А. В.) годились бы, может быть, для определения степени красоты письма на рукописи, но ведь не для этого их вызывают в суд. Стоит, однако, послушать, с каким авторитетом заявляют они безапелляционные суждения при экспертизе документов!»
А их слушали. И слушались. Ведь за судейскими столами восседали не такие, как Буринский. Увы, далеко не такие! Да, сказать по совести, и возможности экспертизы в самом деле были невелики. Физиологические основы почерка, его механика не были разгаданы. Эксперты только и могли идти на ощупь. У них не было и не могло еще быть научной базы для методики, для техники почерковедческой экспертизы, для выводов, которые предстояло им делать.
Этим не раз пользовались подлецы, прибегавшие к фабрикации провокационных фальшивок; лакействующие эксперты угодливо подтверждали потом их подлинность.
Так случилось на одной из самых диких судебных инсценировок, какие только знала история. Жертвой ее пал Чернышевский. Было это сто лет назад — в 1864 году. Вот как определил суд над Чернышевским один из позднейших исследователей: «Это процесс подкупа, насилия и профанирования всякого понятия законности... Из подлости, из холопства, из-за чинов и крупных окладов торгуют чужой жизнью, истиной и справедливостью, торгуют всем, что есть наиболее дорогого для человечества...»