Доходило и до абсурда. Конвоир приводил из дремучей тайги сразу семерых бродяг, которые выглядели далеко не дохляками. А однажды худосочный местный житель, вооруженный только длинной палкой, вернул в тюрьму сразу одиннадцать беглецов. И получил за это тридцать три рубля. Вероятно, себе он оставил лишь половину.
Каторга отошла в прошлое, а вместе с ней — и денежная премия. Создатели и хранители ГУЛАГа посчитали, что финансовый интерес пагубно влияет на идейный конвой. На смену трехрублевке пришел внеочередной отпуск. Если солдат пленял или убивал беглого зека, то на десять суток отправлялся домой. Уставный «беговой отпуск» стал весомым стимулом для лагерной охраны, которая в основном состояла из солдат срочной службы. А какой солдат не мечтает стать отпускником? Легендарные «десять суток» нашли свое место и в песенном блатном наследии. Примером может служить одна из последних песен на эту тему, нашумевшая (в прямом смысле) в середине 1997 года. Ее автор Иван Кучин в стихотворной форме изложил судьбу зека-беглеца, уходившего от погони и рвущегося через заснеженную тайгу:
И все же побег как предмет аферы все еще продолжал и, возможно, еще продолжает существовать. Подбить заключенного на «рывок», то есть на трехлетнюю прибавку к сроку, в теперешней зоне невозможно. Но появился иной способ спровоцировать побег. Мой знакомый, в прошлом начальник конвойной роты, вспоминал характерный случай.
В 1972 году в одном из лагерей Казахстана сорокалетний урка во время перехода в промзону успел переброситься двумя-тремя фразами с младшим сержантом. В конце недели сержант должен был заступить на ночное дежурство на седьмую вышку. Зек это знал и предложил охраннику сделку: «Я убегу через твою зону. Ты ничем не рискуешь. Ты просто на минуту отвернешься. Если я уйду, братва передаст тебе сто рублей». Охранник немного подумал и сказал: «Беги». Дождавшись, когда знакомый сержант заступит на седьмую вышку, зек подобрался к проволочному заграждению и прокусил проход. Затем пересек контрольную полосу и подбежал к последнему заграждению. Урка закинул веревку со стальным крюком на стену и, подобно альпинисту, стал шагать наверх. В это время «вертухай» действительно смотрел в другую сторону и, казалось, не замечал беглеца. Но едва тот подобрался к краю забора и ухватился за него руками, сержант резко повернулся, вскинул автомат и начал целиться. Выждав секунду-другую, он нажал на спуск. Длинная очередь скосила зека, упавшего по ту сторону заграждения.
Устав караульной службы уже много десятилетий рассматривает последнюю полосу препятствия (обычно высокий бетонный забор) как грань между попыткой побега и побегом, границу между жизнью и смертью. Упади зек по эту сторону забора — хлопот не оберешься. Возникает масса вопросов, первый из которых: почему не было предупредительных выстрелов? Но беглец лежал вне колонии, вне закона, который еще охраняет его жизнь.
Младший сержант внутренних войск в отпуск таки отправился. Хотя смертельно раненый зек, уже будучи в больнице, не поскупился на эпитеты в адрес подлого охранника (перед тем, как навсегда потерять сознание, подстреленный в голову и спину беглец кратко изложил суть «сговора»), никакой реакции, в том числе и эмоций, это не вызвало.
Лагерная братва даже не пыталась отомстить коварному сержанту за смерть доверчивого зека. А может, просто не сумела.
«Дождик капал на рыло и на дуло нагана»
Возвращаясь к блатному песнопению, стоит заметить, что оно уже давно увековечило тему тюремно-лагерных побегов. Рифмованные оды побегам, вероятно, возникли вместе с тюрьмами. И писали их, естественно, не законопослушные граждане. Скажем, старая тюремная песня, которую так любил напевать Григорий Котовский, сидя в кишиневском допре, появилась еще в позапрошлом столетии, якобы в стенах Владимирской тюрьмы:
Многострадальные герои блатных песен гибнут под пулями часовых и конвоя, раздираются собаками, дерутся с хищниками в таежной глуши, замерзают в буреломах или же, в конце концов, уходят от погони (к примеру, зацепившись среди тундры за курьерский поезд «Воркута-Ленинград»). Мотивом «рывка» обычно выступает умирающая мать или де негаснущая любовь к даме зарешеченного сердца. Тот же Иван Кучин в той же песне о безымянном зеке и коварном ефрейторе мать упомянул уже в начале песни: