Он явно не знал, что сказать в свое оправдание.
Разговор вышел скомканным и закончился вежливыми заверениями в совершеннейшем почтении с обеих сторон. Леон Гонсалес вернулся на Керзон-стрит в большой задумчивости.
«Он явно боится, что некто прибегнет к нашей консультации, поэтому нанял детективов, чтобы те отпугнули или перехватили этого человека. Вот только кого именно?»
К исходу следующего дня Леон получил ответ на свой вопрос.
Это был серый апрельский вечер, сырой и промозглый. Женщина, которая медленно шла по Керзон-стрит, внимательно всматриваясь в номера с табличками на дверях, вызвала подозрение у полицейского, стоявшего на углу Клариджа. На вид ей было около тридцати, довольно стройная, в потрепанном промокшем пальто. У нее было увядшее лицо с ввалившимися щеками и заострившимися чертами. «В молодости наверняка слыла красоткой, – подумал Леон Гонсалес, рассеянно глядя на нее из-за тюлевой занавески на окне. – Работающая женщина, у которой одна тревога – свести концы с концами».
Он имел достаточно времени, чтобы хорошенько рассмотреть ее, поскольку она долго стояла на краю тротуара, беспомощно озираясь по сторонам.
– Обратите внимание на отсутствие каких бы то ни было украшательств, кои могли бы привлечь к ней внимание, – а ведь в этот час даже последние нищенки надевают шарфик или пару перчаток.
Манфред, поднявшись из-за стола, за которым вкушал скудный ужин, присоединился к внимательному наблюдателю.
– Провинциалка, полагаю, – задумчиво протянул Леон. – Явно впервые оказалась в Вест-Энде… Она идет сюда!
Не успел он договорить, как женщина повернулась, окинула быстрым взглядом дверь, и они услышали, как зазвенел дверной звонок.
– Я ошибся – она вовсе не заплутала; она просто набиралась мужества, чтобы позвонить… и если она не та, кого так боится Лезерсон, то я – принц Датский!
Из коридора до него донеслась тяжелая поступь Пуаккара, искусно изображавшего дворецкого. Вскоре показался и он сам, закрыв за собой дверь.
– Вы будете удивлены, – сообщил он в своей обычной угрюмой манере. Таков уж Пуаккар – он всегда изрекал загадочные вещи мрачным тоном.
– Насчет леди? Я решительно отказываюсь удивляться. – Леон был неумолим. – Она что-то потеряла – мужа, часы, что угодно. И у нее такой потерянный вид – ее буквально окружает атмосфера беспомощности. Все симптомы налицо.
– Попросите ее войти, – распорядился Манфред, и Пуаккар удалился.
Мгновением позже в комнату вошла Алма Стамфорд.
Так ее звали. Она вдова и приехала из Эджвера… Задолго до того, как барышня покончила с прелиминариями[2], обещанный Пуаккаром сюрприз таки состоялся, поскольку мягкий и негромкий голос этой дамы, вырядившейся в обноски, которые постыдилась бы надеть даже поденщица, выдавал в ней образованную особу. Лексикон ее был весьма обширен, и упоминала она о вещах, которые могли быть знакомы исключительно тому, кто жил в полном достатке.
Ее умершего супруга – насколько они поняли из рассказа – при жизни никак нельзя было назвать лучшим из мужей. Человек чрезвычайно состоятельный даже в обычном понимании этого слова, владелец поместий в Йоркшире и Сомерсете, бесстрашный любитель охотничьих забав со сворой гончих, он и смерть свою встретил на охоте.
– Мой супруг получил необычное воспитание, – рассказывала она. – Его родители умерли, когда он был еще совсем маленьким, и потому воспитывал его дядя. Ужасный старик, запойный пьяница, грубиян до мозга костей, абсолютно нетерпимый к постороннему вмешательству. Марк практически никого не видел до тех пор, пока в последний год жизни старик не выписал откуда-то мистера Лезерсона, молодого человека немногим старше самого Марка, в качестве учителя для него – поскольку образование вверенного ему племянника было крайне ограниченным. Моему супругу исполнился двадцать один год, когда умер его дядя, но того джентльмена Марк оставил при себе, дабы он исполнял обязанности компаньона и секретаря.
– Мистер Льюис Лезерсон, – быстро проговорил Леон, и женщина ахнула.
– Не понимаю, откуда вы узнали, однако именно так его и зовут. Несмотря на то, что мы были не особенно счастливы, – продолжала она, – смерть мужа стала для меня ужасным потрясением. Однако его завещание шокировало меня куда сильнее. В нем он отписывал половину своего состояния Лезерсону, а другую – мне, во владение которой я должна была вступить по истечении пяти лет с момента его кончины, если будут соблюдены все прописанные в завещании условия. Мне не следовало выходить замуж в течение этого срока, я должна была проживать в доме в Харлоу и не покидать округа. Мистер же Лезерсон получал исключительные полномочия в качестве единственного распорядителя моего имущества. И до сегодняшнего дня я действительно жила в Харлоу.