И все видят это, все понимают, что доказанный подобный мотив — смерть для обвинения. Вот почему так стараются вырвать его у нас. Доказан ли он — в этом все. И, исследуя это, я старался быть вполне беспристрастным. Вы помните, сколько раз я сознательно выяснял вещи, решительно невыгодные для подсудимого.
«Слово принадлежит защите подсудимого», — сказал господин председатель. Это не совсем верно. Я в этом деле не защитник только. Законное увлечение, законное пристрастие сторон неуместны здесь. Они были бы почти клеветой относительно противной стороны… Здесь так сплелись интересы, что каждое неосторожное слово ляжет на кого-нибудь тяжким гнетом. И если давно указан идеал обвинителю в чудном термине «говорящий судья», я хотел бы, чтоб говорящего судью вы здесь нашли и в защитнике.
Но через какие дебри неправды приходится пробиваться к истине! Я не о той неправде говорю, которая явилась от смущения темных людей, впервые явившихся в эту залу… Подсудимый говорит: «Отец мало посылал в деревню». Его спрашивают: «Сколько мало?» — «Ничего». — «Это разница! Мало или ничего?» — «Ничего», — повторяет подсудимый и говорит очевидный абсурд, так как не может не знать, что о посылках покажут все свидетели, и вы видите, каким образом «мало» превратилось в «ничего».
Старику крестьянину, не позволяя читать ни слова, показывают письмо издали: «Да вы скажите — ваша рука или нет? Ваша рука?» И он сбивается и дает противоположные ответы.
Вашим здравым смыслом, не подверженным цензуре, как слово защитника, вы лучше всего объясните себе причину таких явлений. Но есть другая неправда, настоящая. Когда старуха мачеха и дядя, глядя на скамью подсудимых, не решались вам рассказать о ссорах и кражах в деревне, — они говорили неправду, которая лучше, чем правда — если правда еще — отца подсудимого. И когда эта забитая женщина, точно пришедшая к нам из времен крепостного права, повторяла каким-то рабским голосом: «Я довольна мужем… Мне недурно живется в деревне… недурно… недурно…» И это «недурно» звучало, как похоронный звон, — разве ее бледное, испитое лицо не являлось живым обличителем ее слов?! Вглядитесь в него — это ли лицо счастливой женщины? А сказать иначе нельзя, потому что сзади сидит Александр Михайлович, а спорить с Александром Михайловичем ой-ой-ой как трудно! Рассердится он на ее показание — и конец: перестанет, пожалуй, вовсе посылать в деревню и те крохи, что посылал до сих пор. И брат, бедный брат, тоже это понимает, и почти все родичи Александра Михайловича на очных ставках с ним обнаруживали необычайную податливость. Вот сам он держится совсем иначе. В то время как его деревенская жена с недоумением отказалась от поданного ей господином судебным приставом стакана воды, он чуть не графинами поглощал эту воду и старался выдавить воду из собственных глаз. Тихий, скромный, в наглухо застегнутом сюртуке, он пришел сюда, с елейными вздохами всячески топя сына в двухчасовом показании. Он кругом обиженный, бедный… не то что тысячи рублей, которую у него почему-то просили взаймы, у него ста рублей нет, у него полена дров нет, — у дровяника, глядя на зимнее время. Но попрекнули его заплаченным за него бедным братом шестирублевым оброком — и проснулась гордость в Александре Михайловиче. Шагнул он вперед, распахнулся сюртук, засияла двубортная золотая цепочка. «Что? Шесть рублей? Да я шестьсот рублей сейчас могу выложить!» Вот правда-то и сказалась, и только по таким отдельным проблескам можете вы в этом деле добраться до правды… А то все: «Как перед Богом!», «Как перед Богом!». Это «Как перед Богом» вроде поговорки стало и у него, и у его брата, и я под конец уж привык. Как скажут: «Как перед Богом», я так и знал: сейчас скажут неправду Александр и Арсентий Михайловичи.
А господин гражданский истец говорит: «Мы пришли сюда не нападать, а защищаться…» Для самозащиты забрасывают подсудимого грязью, для самозащиты откопали приказчика, служившего у Абрамова девять лет тому назад, когда и самой госпожи Гавриловой при старике не было. Да позволит мне господин поверенный гражданского истца почтительно, дружески снять с него маску, — она все равно вся сквозит. Скажем словами из «Севильского цирульника»: «Кого здесь обманывают?»