Иной силой обладает прямая улика, она устанавливает бесспорный факт, обвиняемый ею безусловно уличается, и совершение им преступления стоит вне сомнения.
В настоящем деле мы, обвинители, имеем против Карповых прямые улики. Карповы пойманы с билетами, несомненно принадлежащими Болдыревой, похищенными при совершении убийства. Убийца здесь с поличным приносит нам сознание. Казалось бы, чего же более? Но это сознание хуже всякого отрицания. Александр Карпов понимает обаятельную силу судебного приговора, чувствует тот яд сомнения, которым все здесь пропитано, и, пользуясь этим, дает нам такое сознание, которое заводит нас в лабиринт противоречий, порождает в вас непонятный и ни на чем не обоснованный скептицизм и подрывает силу и значение самых простых и достоверных фактов. Но мы должны разогнать этот мираж, чтобы увидеть и постичь реальную действительность, так как только на фактах, фактах абсолютно достоверных, проверенных здесь на суде, вы должны обосновать свой приговор. Все то, что вы получили за стенами зала, вы должны выбросить из своего ума и сердца и судить по данной вами присяге только согласно с тем, что видали и слыхали на суде.
Но и судебный материал не одинаково достоверен, отбросим же и в нем все сомнительное, условное и станем лицом к лицу с реальной действительностью, — на ней вы должны обосновать свой приговор.
Александру Карпову предъявлено обвинение в убийстве, но нам, обвинителям, и вам, судьям, не достаточно одного того факта, что Александр Карпов пойман с облигацией в руках и что она находилась у него в тысяча восемьсот девяносто девятом году. Раз мы поддерживаем против него обвинение в убийстве, мы должны доказать, что он его совершил.
Когда Карпов был уличен в продаже облигации, он пришел правосудию на помощь и принес нам полное сознание. Но теперь, когда признанием душа облегчена, инстинкт самосохранения заговорил в Карпове. Он повторяет свое сознание, но дает его нам в такой форме, которая не допускает принять его бесконтрольно. У нас невольно возникает мысль, не имеем ли дело с одним из тех добровольцев, готовых принять страдание, которые уже не раз по этому делу клали голову на плаху, — и это убеждение может в нас еще окрепнуть, если мы вспомним то объяснение, которое нам давал Карпов как бы в форме вынужденного сознания относительно кражи в тысяча восемьсот девяносто третьем году, за которую Карпов был уже осужден. Он говорит нам: «Я принял чужую вину». Аналогия невольно напрашивается. Может быть, и теперь принимается чужая вина. Но сознание было, и мы не можем его отвергнуть. Мы не имеем права не считаться с ним, но должны, однако, его принять только после надлежащей критической проверки. Конечно, не с добровольцем-мучеником, идущим на страдание, имеем дело, — у Карпова на руках были окровавленные облигации, убийство уже запятнало его своею кровью.
Ту картину убийства, которую нам рисует подсудимый, мы должны наложить на ту, которую получаем, воспроизводя фотографически по свидетельским показаниям, по заключению экспертов, по осмотру места преступления. В этом отношении правдивость сознания не оставляет сомнения. Картина убийства не могла запечатлеться в уме Карпова как свидетеля по делу Тальмы: она иная, она не та, которая рисовалась в том деле. Когда Карпов совершил убийство, ему не было семнадцати лет, поэтому мы первым долгом должны спросить себя: как пришел Карпов в столь юные годы к подобному преступлению и мог ли он один его совершить? О мотивах, которые его привели к убийству, мы получили противоречивое объяснение. В одном случае Карпов нам говорит, что он руководствовался корыстными целями ограбления и наживы; в другом — он это безусловно отвергает, говоря, что он преследовал чисто моральную цель, находя, что Болдырева была достойна смерти. Я думаю, что тогда роль Раскольникова Карпову не по плечу. Здесь мы имеем дело с простым, корыстным преступлением, и нравственный облик подсудимого этому нисколько не противоречит. Карпов не «озорник» в том смысле слова, как свидетели нам говорили; он угрюм, молчалив, необщителен. Но одного его слова подчас достаточно, чтобы постоять за себя. Карпов еще мальчиком умел желать, умел постоять за себя, умел достигнуть цели. Под его глубоким взором, в его душе таились уже смолоду сильные страсти и твердая воля. Эксперты-психиатры останавливали ваше внимание на том, что в юношеском возрасте достаточно самых незначительных импульсов, и молодая, еще не окрепшая воля может с исключительной легкостью поддаться не только нравственно отрицательному, но и преступному желанию. И, к сожалению, уголовные летописи действительно знают подобные примеры. Вспоминается мне убийство в Петербурге, в меняльной лавке, малолетним Зайцевым, — подобное же бессмысленное убийство в Париже привратницы Кюне. Исследуя далее вопрос о физической силе Карпова, о возможности совершить убийство Болдыревой и Савиновой, когда ему не было еще семнадцати лет, мы должны принять заключение экспертов. Они нам говорят, что кинжал страшен и в руке младенца, сила же жертвы преступления не играет роли: совершенно безразлично, была ли Болдырева немощной старухой или воинственной генеральшей, сваливавшей с ног одной пощечиной своего дворника.