Мое сосредоточенное и в то же время торопливое исследование внезапно нарушает скрип двери. Я сглатываю слюну и задерживаю дыхание. Издержки профессии, саркастически заметил бы шеф. Будь что будет — я выбираю зеленый шкаф и прячусь за его широкой спиной, съежившись и вся обратившись в слух. Это ветер, убеждаю я себя, поскольку в противном случае за скрипом должны были последовать шаги, а их нет, и задаюсь вопросом, что хуже: полная тишина или новый скрип. Наконец все стихает.
Тело от напряжения затекло, но я продолжаю поиски. Я обязана их продолжать.
Слева вижу открытую дверцу платяного шкафа и изучаю его содержимое. Это не занимает много времени, потому что он заполнен лишь частично. Из всех ящиков только в двух лежит нижнее белье, остальные пусты. Разумеется, я не собираюсь в нем рыться и сразу задвигаю ящики. У стены обнаруживаю большой чемодан, на вешалках же одежды совсем немного: туники, уипили, длинные юбки, какие носят индианки, накидки, сарапе. Вышивки поражают яркими, сочными цветами, напоминая оперение диковинной птицы, В углу — три сиротливые вешалки с европейской одеждой, кажущиеся случайными гостями, тем не менее я внимательно их рассматриваю. На первой висит длинное тяжелое черное пальто с мягким воротником, имитирующим мех какого-то дикого животного. Достаточно взглянуть на него, и сразу становится ясно, что надевали его редко, и немудрено: оно было бы гораздо уместнее там, где царит дикий холод, например в русских степях, если бы наша блондинка вздумала туда отправиться. Однако, засунув руку в правый карман (левый оказался пустым) и обнаружив там смятый чек из «Дьюти фри» аэропорта Кеннеди, я вспомнила, что в Нью-Йорке иногда тоже бывает очень холодно. На двух других висят костюмы из тонкой шерсти, черный и бежевый, какой-то неизвестной фирмы. То же и с обувью: среди сандалий и альпаргат[39] обнаруживаются бежевые туфли на каблуке и черные кожаные сапожки. Кажется, они попали сюда случайно из того времени, когда их хозяйка вынуждена была одеваться по всем правилам. Но в любом случае в пристрастии к модным тряпкам ее не обвинишь.
Я перехожу в ванную: стены цвета охры, терракотовая плитка и дерево, раковина умывальника расписана вручную — именно такую мне всегда хотелось иметь. Стараясь не обращать внимания на роскошную ванну, куда нужно спускаться по ступенькам, выложенным такой же охряной и терракотовой плиткой, поскольку она находится ниже уровня пола, открываю маленький шкафчик. Только духи и пара дорогих кремов указывают на присутствие женщины, больше ничего. Под умывальником расположен обычный для ванных комнат шкаф с деревянными дверцами, который словно приглашает заглянуть внутрь. Там я обнаруживаю фен— интересно, зачем он ей, если длина ее волос составляет всего несколько сантиметров? — косметичку и какую-то коробку. Я беру черно-красную косметичку, миниатюрный саквояж для кремов, туалетных принадлежностей, лекарств, где в беспорядке лежат пузырьки, мыло и шампунь из отеля «Интерконтиненталь», шапочка для душа и спички из «Шератона» и швейный наборчик из «Марриотта». Коробка черно-голубая, с традиционным для Олиналы[40] орнаментом, и почему-то мне кажется, что там хранятся лекарства. Так и есть; в глаза сразу бросается большой красно-белый флакон тайленола, типично американское средство, рядом с ним витамины «Центрум» — для своих тридцати пяти лет она очень предусмотрительна. Не нахожу ни презервативов, ни противозачаточных таблеток, ни модных целебных мазей, только невинный аспирин, болеутоляющие и какие-то травяные капсулы.
Уже собираюсь выйти из ванной, как вдруг что-то словно толкает меня назад к шкафчику: я беру духи, прыскаю себе на мочки ушей и шею и тут же наполняюсь ароматом Лусии Рейес, запахом ее тела.
Возвращаюсь в спальню и не без труда открываю ящик тумбочки у постели, ломая при этом замок. Представляю, как бы я разозлилась, если бы кто-то сотворил такое с моей тумбочкой! С изумлением обнаруживаю там бело-голубую картонную коробочку со снотворным. Находка несколько сближает меня с блондинкой, поскольку доказывает, что начиная с определенного момента ни одна женщина не может похвастаться крепким сном, даже эта, обладающая, судя по всему, потрясающей выдержкой. Но еще больше меня удивило происхождение лекарства: на нем стоит хорошо знакомый логотип Национального фармакологического регистра Чили, точно такой же, как на коробочках, лежащих в моей косметичке в трех кварталах отсюда.
Две другие двери ведут еще в одну спальню и маленький кабинет. Больше комнат в доме нет. В спальне, к своему разочарованию, обнаруживаю одну-единственную кровать, тоже неубранную. Я не сомневаюсь, что служанка ночует в домике привратника рядом со входом, следовательно, здесь спал Сантьяго Бланко. Это подтверждает и осмотр ванной, примыкающей к комнате: на раковине я вижу бритву и флакон с кремом для бритья, которыми, несомненно, недавно пользовались. Если Сантьяго Бланко не увез эти предметы мужского обихода в своем чемоданчике, значит, они являются постоянной частью местного пейзажа.
Я торопливо перехожу в последнюю комнату— кабинет; если бы Лусия Рейес имела двоих детей, как я, то не могла бы позволить себе подобную роскошь, поскольку это помещение служило бы еще одной спальней. Даже когда очень торопишься, для зависти время всегда найдется, слишком уж тут уютно: вдоль стен стоят деревянные стеллажи и полки, заполненные пока что лишь наполовину, но, как видно, все еще впереди; с книгами мирно соседствует музыкальный центр с невообразимым количеством дисков— их здесь ничуть не меньше, чем видеокассет в спальне. Да, блондинка неплохо устроилась, и ее очевидное одиночество достойным образом скрашено. Посередине расположился массивный письменный стол на прочных ногах, напоминающих лапы тигра или льва, какими их изображают на скульптурах. Меня бы не слишком удивило, если бы он вдруг издал грозный рык. Включенный портативный компьютер, соединенный с принтером, и множество разбросанных в беспорядке бумаг создают впечатление лихорадочной работы. (Как будто, пока она пишет, смерть над ней не властна.) Нет ничего легче, чем определить, является ли кабинет таковым только по названию или здесь действительно работают.
На светящемся экране читаю: «Оахакские селения и их мелодии: Теотитлан-дель-Валье, Истлан, Тустепек, Техупан, Койстлауака, Сучистлауака, Тепельмеме, Тамасулапан».
Кому принадлежат эти строки: музыковеду или писательнице, сочиняющей роман об Оахаке? На соседнем кресле лежит огромный испанский словарь, открытый на букве Г. Синяя матерчатая сумка из магазина «Ганди» наконец-то нашла пристанище под столом. Я просматриваю книги и бумаги и не удивляюсь ни томику «Волчицы», ни полному отсутствию романов К.Л.Авилы, ни множеству американских изданий в твердых обложках — некоторые даже с чеком нью-йоркского книжного магазина «Варне и Ноубль» внутри — в кабинете колумбийки, не говорящей по-английски.
Я не обнаружила ни сумки, ни коробки, ни ящика в столе или шкафу, где хранились бы ее личные бумаги, письма, записки. Их просто нет или они так ловко запрятаны? Однако, поразмыслив, я догадываюсь: просто-напросто ничего хранить не стоит. Прошлое — это не факты и события, а только то, что остается от них в нашем сердце — пусть пристрастном и обманывающемся, но чувствующем свою правду — после разрушительной работы времени. Истина, изложенная буквально, никому не нужна. Кто бы ни была эта женщина, я восхищаюсь ее сдержанной твердостью. Вот бы мне стать такой! Но, твердо зная, что это невозможно, я отбрасываю эту мысль, словно использованный носовой платок.
Во всем доме я не встретила ни одной фотографии.
На пересечении улиц Руфино Тамайо и Гарсиа Вихиль находится огромное здание Дома народных промыслов штата Оахака, и его многочисленные магазинчики и выставки помогли мне скоротать время, которое я отпустила Лусии Рейес на посещение рынка. Будучи в эти утренние часы единственным посетителем, я остановилась возле кассы поболтать с продавцом, не спуская в то же время глаз с улицы в ожидании красной «хонды». Чтобы оправдать свое присутствие здесь, я тоже купила маленькую фигурку— полосатого, как кот, волка с белыми усами и красными устрашающими зубами, пусть по ночам отгоняет от меня плохие сны.