Пока кончаю, мой дорогой. Не знаю, дойдёт ли до тебя моё письмо. А если дойдёт, то когда. И кто же будет читать до тебя. [145]
Целую тебя, мой драгоценный, много, много и крепко – как люблю.
До свидания, мой дорогой, мой золотой, мой любимый. Надеюсь, что скоро увидимся. Целую тебя ещё много раз.
Содержась в доме Ипатьева, Е. С. Боткин неоднократно просил коменданта помочь ему отыскать его чемодан с бельём, но и эта, казалось бы, пустяшная просьба осталась без внимания…
Поэтому в своём очередном письме к отцу от 18 (5) мая Т. Е. Боткина сообщала:
«(…) Пишу тебе уже из новых наших комнат и надеюсь, что это письмо дойдёт до тебя, т. к. его везёт комиссар Хохряков. Он также сказал, что может доставить тебе сундук с вещами, в который я уложила всё, что у нас было из твоих вещей, т. е. несколько фотографий, сапоги, бельё, платье, папиросы, одеяло и осеннее пальто. Аптеки я тоже сдала комиссару как имущество семьи, не знаю, получишь ли ты наше письмо. Я же тебя крепко-прекрепко обнимаю, мой ненаглядный, за твои такие хорошие и ласковые письма». [147]
Писал из Ипатьевского дома и Евгений Сергеевич. Причём, писал как своим младшим детям: Татьяне и Глебу в Тобольск, так и своему сыну Юрию, а также младшему брату Александру Сергеевичу Боткину.
На сегодняшний день известно, по крайней мере, о четырёх его посланиях двум последним лицам. Первые три, датированные 25 апреля (8 мая), 26 апреля (9 мая) и 2 (15) мая были адресованы Юрию. А четвёртое (недописанное), начатое 26 июня (9 июля), – Александру…
Весьма интересно и их содержание. Так, к примеру, в своём первом письме сыну Юрию [148]он рассказывал о погоде и на редкость коротких прогулках:
«Екатеринбург 25 Апреля (8 Мая) 1918 года.
…Особенно после пребывания на воздухе, в садике, где я большую часть времени сижу. Да и время-то это пока, вследствие холодной и неприятной погоды, было весьма непродолжительным: только в первый раз, когда нас выпустили, да вчера мы гуляли по 55 минут, а то 30, 20 и даже 15. Ведь третьего дня у нас было ещё 5 градусов мороза, а сегодня утром ещё шёл снег, сейчас, впрочем, уже свыше 4 градусов тепла». [149]
Второе упомянутое ранее письмо было более пространным. Однако примечательно, что в нём он не только не сетует на судьбу, но даже по-христиански жалеет своих гонителей:
«Екатеринбург, 26 апреля (10 Мая) [150]1918 года.
… Пока мы по-прежнему в нашем временном, как нам было сказано, помещении, о чём я нисколько не жалею, как потому, что оно вполне хорошо, так и потому, что в “постоянном” без остальной семьи и их сопровождающих было бы, вероятно, очень пусто, если оно, как надо надеяться, хотя бы тех же размеров, что был дом в Тобольске. Правда, садик здесь очень мал, но пока погода не заставляла особенно об этом жалеть. Впрочем, должен оговориться, что это чисто личное моё мнение, т. к. при нашей общей покорности судьбе и людям, которым она нас вручила, мы даже не задаёмся вопросом о том, “что день грядущий нам готовит”, ибо знаем, что “довлеет дневи злоба его” [151]… и мечтаем только о том, чтобы эта самодовлеющая злоба дня не была бы действительно зла.
… А новых людей нам уж немало пришлось перевидать здесь: и коменданты меняются, точнее, подмениваются часто, и комиссия какая-то заходила осматривать наше помещение, и о деньгах приходили нас допрашивать, с предложением избыток (которого, кстати сказать, у меня, как водится, и не оказалось) передать на хранение и т. п. Словом, хлопот мы причиняем им массу, но, право же, мы никому не навязывались и никуда не напрашивались. Хотел было прибавить, что и ни о чём не просим, но вспомнил, что это было бы неверно, т. к. мы постоянно принуждены беспокоить наших бедных комендантов и о чём-нибудь просить: то денатурированный спирт вышел и не на чем согревать пищу или варить рис для вегетарианцев, то кипяток просим, то водопровод закупорился, то бельё нужно отдать в стирку, то газеты получить и т. д. и т. п. Просто совестно, но иначе ведь невозможно, и вот почему особенно дорога и утешительна всякая добрая улыбка. Вот и сейчас ходил просить разрешения погулять немного и утром: хотя и свежевато, но солнце светит приветливо, и в первый раз сделана попытка погулять утром… И она была также приветливо разрешена.
… Кончаю карандашом, т. к. вследствие праздников не мог ещё получить ни отдельного пера, ни чернил, и я всё пользуюсь чужими, да и то больше всех». [152]
146
ГА РФ. Ф. 740, оп. 1, д. 26. Опубл.: Ковалевская О. Т. С Царём и за Царя. Мученический венец Царских слуг, стр. 157, 158.
148
В письме нет обращения, кроме того, создаётся впечатление, что его текст отрывочен из-за имеющихся в нём отточий. Однако со слов исследователя жизни Царских слуг О. Т. Ковалевской, текст этого письма в числе прочих других был ею получен от семьи Йорданов, что даёт возможность предположить, что они были отправлены именно сыну Е. С. Боткина, Юрию.
149
«Кадетская перекличка» (Периодический журнал Объединения Российских Кадетских Корпусов за рубежом). Нью-Йорк (США), XXXIV год, № 75. Нью-Йорк, 2004, стр. 118–119. Опубл.: Царский Лейб-Медик. Жизнь и подвиг Евгения Боткина. Т. Е. Боткина. Воспоминания о Царской Семье. Санкт-Петербург, Издательство «Царское Дело», 2010, стр. 488, 489.
150
Вероятнее всего, это описка автора письма либо типографская опечатка. Следует читать: «26 Апреля (9 Мая)».