– Так вроде Троцкого-то нынче самым лютым ворогом объявили? Хужей белогвардейцев?
– И что ж с того? Троцкий – враг, а дело его живёт и побеждает. Потому как дело у них, Матвеич, одно.
– А у тебя теперь, как я погляжу, другое? – усмехнулся Игнат.
– А мои дела тебя не касаются. Я тебя предупредил по-родственному, а уж ты думай своей седой головой, как выкручиваться. Сколько лошадей у тебя?
– Кобыла с жеребёнком…
– Сдай колхозу. Жеребёнка – как минимум.
– Чтоб они его изувечили и голодом заморили? – вспылил Игнат.
– Чтобы с тобой и твоей фамилией того же не сделали! Я не шутки с тобой шучу, Матвеич. Или, может, ты думаешь, я сюда в ночь к тебе приехал, собственное темечко подставляя, чтоб понапрасну напугать? Я не по докладам пленумов знаю, что грядёт, а изнутри! Поэтому послушай совета и думай о своей и детей своих шкуре, а не о лошадиной или овечьей…
Тяжко было совету такому следовать. И хотя понимал Игнат, что зять прав, а не сразу решился.
Вскоре в деревню приехала комиссия для проведения коллективизации: несколько дюжих рабочих из тех двадцати пяти тысяч, которых на пленуме решили послать для усиления колхозов, и наркомземовский уполномоченный Фрумкин. На очередном собрании, на котором предписано было быть всем, последний снова призвал мужиков вступать в колхоз, суля молочные реки с кисельными берегами. Едва закончил он свой визгливый монолог, как поднялся, чуть покачиваясь взад-вперёд, Андриан:
– Просим покорно простить темноту нашу. Вот вы, товарищ уполномоченный, призвали нас обобществить всё наше имущество. Я человек не жадный и свою корову зараз подарю хоть вот этому молодцу, – кивнул он на одного из рабочих. – Да ведь он не знает, с какого боку у ней вымя. Кончится тем, что или он мою кормилицу до падучей доведёт или уж она на рога его подымет! И в том, и в другом случае – убыток, не знаю, правда, в каком больший.
– Но-но! – подал голос двадцатипятитысячник.
– А ты, сынок, не нокай, не оседлал покамест и не оседлаешь.
– Товарищ Степанов не будет заниматься дойкой коров, – ответ Фрумкин.
– Сняли с души камень, товарищ уполномоченной. А позвольте осведомиться, чем он будет заниматься? Прошлым летом, вон, приезжал к нам один такой. Нашей Марфутки муженёк-морячок. Ерой! По морям-окиянам ходит! Да от только четыре косы, с которыми у нас любая баба сладит, изломал в один день! Оно дело статнее: сила-то есть… Но только опять ведь убыток выходит!
– Товарищ Степанов косить не будет.
– А что ж он будет делать всё-таки? Мошной груши околачивать? – округлил глаза Андриан. – Дак на то у нас своих охотников вдосталь! Вона, целый ТОЗ околачивателей!
– Смотри, Андриян! Договоришься! – зло крикнул председатель преобразуемого в колхоз ТОЗа Демьян Щапов. – На Советскую власть брехать будешь!
– Помилуйте, а я не знал, что ты да Поликушка сотоварищи власть! Вот, товарищ Фрумкин – я вижу, что власть. С одного взгляда вижу – и печати не надо. А в тебе, виноват, не признал! – склонил Андриан худую спину, отвешивая поклон. – Прости уж! Столько начальников стало, что всех не узнаешь!
– Только снохачей нам в начальствах не доставало! Срамотища… – ругнулся кто-то.
– За поклёп на власть под суд пойдёшь! – заорал задетый за живое Демьян. О нём вся деревня знала, что успел он пожить с обеими своими снохами, сынок старшей из которых явно не мог быть Щапову внуком, так как муж слабой до плотских утех бабы в то время служил в Красной армии. Поговаривали, что, чтобы помирить снох и жену, каждой из них он купил на ярмарке по дорогому гостинцу. Демьян в отличие от прочих ТОЗовцев бедняком не был, но наоборот имел приличный достаток. Но из-за своего снохачества оказался среди мужиков изгоем. Ни на каком сходе не давали ему слова, презрительно шпыняя. Ничего не осталось Щапову, как стать первым среди голытьбы, чтобы не быть последним в кругу хозяев…
На другой день пошло вновь прибывшее начальство проводить частные беседы. Заглянули и к Игнату всё тем же составом: чернявый, губошлёпистый Фрумкин, рабочий с пудовыми кулаками да ершистый, нахохлившийся Демьян. Катерина гостей попотчевала на совесть, пожелав им за глаза подавиться её стряпнёй, а Игнат миролюбиво выслушал агитацию, обещав обдумать всё ещё раз самым серьёзным образом.
На другой день он, скрепя сердце, свёл жеребёнка колхозникам. Чувство было такое, словно на скотобойню отвёл резвую, ластящуюся к хозяину животину. Даже слеза прошибла, как поцеловал на прощание в тёплую морду и последний кусочек сахара скормил.
Филипп такого «пожертвования» не понял:
– Где это видано, чтобы своё кровное разным побирушкам раздавать? У меня бы они шиша дождались!