Подъёмники и лифты не работали, поэтому он поднимался по лестницам и трапам, ступенька за ступенькой, метр за метром. Помещение, где он проснулся, находилось далеко от мостика. Переборки оставались закрытыми, поэтому пришлось двигаться по лабиринту вентиляционных коридоров. Обезвреживание противоабордажных ловушек тоже требовало времени. Шанс, что каким-то образом обнаружат работу систем стазисного поля, был минимальным, но на всякий случай они спрятали его так глубоко, как только могли. Потребовался ещё час, чтобы добраться до командной палубы.
Наконец он вошёл на мостик. Царила непроглядная тьма. Бронированные ставни заслоняли звёзды. Призраки инфостаков маячили в тишине. Ряды механически упакованных сервиторов висели неподвижно в глубоких нишах стен, исчезая вдали. Впереди возвышался пустой командный трон, покрытый льдом и блестевший в свете глазных линз.
Он пересёк мостик и легко нашёл нужную контрольную панель даже в темноте. Она была обесточенной и холодной, но её первоначальная операция являлась физической. Рычаг заполнил темноту лязгом цепей и механизмов. Он продолжал поворачивать, пока сопротивление машины не сменилось рядами циферблатов. Где-то под палубой активировался генератор и начал перекачивать энергию в несколько систем.
Лампочки замерцали в механических нишах, и три сервитора дёрнулись, когда свежая тёплая кровь начала поступать в их плоть. На корпусе заработала одинокий комплекс связи, и стал просеивать пустоту. Ещё нечего было искать, но это и не требовалось, просто нужно было пассивно ждать, когда поступят сигналы.
Фигура поднялась к командному трону и села. Ждать придётся долго, но для него год пролетел за мгновение и несколько недель ничего не значили. Кроме того он был не один, Легион и армада просыпались на войну.
Но сейчас полная тишина и темнота принадлежали ему и только ему.
Дар отца
Мальчик ждал в темноте. Только когда приносили еду, появлялась полоса света. Свет был ярким и мальчик отводил глаза, чтобы не ослепнуть. Когда люк закрывался, он находил еду по запаху и съедал на ощупь. Свет и еда – вот единственное чем он мог отмечать течение времени в камере. Он считал в уме. Он ел сто четыре раза и видел свет сто восемь раз. Четыре раза люк открывался, но никакой еды не появлялось, и он не был уверен, зачем это вообще делали. Возможно, на него смотрели. Возможно, в этом был какой-то другой смысл. Возможно, вообще не было смысла.
Он ждал, спал и изучал границы темноты. Пол, стены и потолок оказались металлическими. Ряды заклёпок отмечали швы между плитами на полу. Заклёпок было двенадцать тысяч шестьсот семьдесят восемь. Он сосчитал их все на ощупь. Все они были плотно закреплены. Петли двери находились снаружи. Узкий люк в её нижней части был без трещин или швов. Сама камера представляла собой куб, каждая сторона которого вдвое превышала рост мальчика. В потолке располагались две маленьких решётки. Из одной медленно поступал воздух, насыщенный запахами машинных паров и масла. Другая решётка скрывала свет или, по крайней мере, он так думал. Эти детали никогда не менялись.
Менялась только песнь стен. Иногда это был низкий гул, как ритм машины. Иногда стены молчали. Иногда они дрожали, как кожух пулемёта во время стрельбы. Песнь приходила и уходила, иногда она длилась вечность, иногда быстро появлялась и пропадала. Услышав её в первый раз, он барабанил в дверь и кричал. Никто не пришёл и, в конце концов, он обессиленный упал на пол. Когда он проснулся, песнь изменилась. Он слушал и ждал. К тому времени как он поел сто четыре раза, песни стен стали почти единственным ради чего он жил, но сейчас они смолкли и люк открывался двенадцать раз с тех пор, как он слышал их в последний раз.
Он съел последнюю миску с едой и заснул в тишине.
Когда он проснулся, то бы не один.
Напротив, прислонившись к стене, сидел человек. Помятая металлическая миска и свеча стояли у его ног. В миске лежал кусок хлеба. Человек был худым, в свете свечи виднелись шрамы на коже. Тёмные волосы свисали до шеи. Щетину на лице подёрнула седина. Он выглядел уставшим, но жёстким, как старый нож, который остался острым, несмотря на зазубрины на лезвии. Он напоминал некоторых надсмотрщиков из места, где вырос мальчик. Он напоминал дом, откуда его забрали.