— На случай, если мы погибнем.
— Ну, в общем, да. Или попадем в плен. Да. Если у вас есть, кому отправить последнюю весточку, вы пишете письмо, отдаете его капитану, а он уж позаботится, чтоб его доставили. — Джеллико смущенно кашлянул, разгладив усы костяшками пальцев — уже знакомым Годвину жестом. — Конечно, мы вернемся. Я каждый раз пишу письмо, как и все наши, и ни разу еще его не пришлось отправлять. Но на всякий случай, никогда ведь не знаешь… Вот бумага. Имейте в виду, это не обязательно. Ну, я вас оставлю, старина.
Моя милая, моя самая любимая Сцилла.
Ну вот и исполнилось мое желание испытать войну на себе. Если желание не исполняется сразу, как у меня, когда мне запретили полет с бомбардировщиками, естественно, продолжаешь добиваться своего — только во второй раз уже не спрашиваешь разрешения у тупоумного начальства.
Не могу рассказать тебе, где сейчас нахожусь и что мы намерены сделать, скажу только, что мои замечательные спутники выразительно называют такие дела «грязным дельцем на перекрестке». Я никак не нахожу себе места и до смерти напуган, но все они отличные ребята, и если кто и сумеет меня вытащить, так только они.
Конечно, если ты читаешь это письмо, значит, шансов у «мадвиллской девятки» решительно маловато, хотя тебе ведь непонятно это выражение, да, любимая? Словом, если ты его получила, значит, меня уже причислили к потерям. Это будет жаль, потому что мне теперь, когда я нашел тебя, чертовски хочется жить долго.
Я обдумал все насчет Макса. Мне жаль от всей души и от всего сердца, но так уж вышло. Может, всякий влюбленный думает так же, но я сомневаюсь. Мы, Сцилла, страстные души, способные на все, а так устроен не всякий. Мы с тобой не созданы для спокойной жизни, и, по-моему, мы нужны друг другу. Может быть, мы даже заслуживаем друг друга. Может быть, нашей природе свойственно изменять — не равнодушно и обыденно, а ради любви, ради страсти. Правда — прискорбная или наоборот — в том, что ради тебя я способен на все, что только можно представить. Я готов заплатить любую цену. Ценой оказался Макс. Я готов на это и впредь, придется мне с этим жить. Или умереть, если так сложится.
Ну, если ты это читаешь, то знаешь, что меня уже нет. Ты молода, перед тобой жизнь, полная чудес. У тебя прекрасная дочь, блистательная карьера. И у тебя есть воспоминания. Давние воспоминания о Париже. Воспоминания о Каире. Обо мне и о том, чем мы были вместе. Пусть это будут добрые, любовные воспоминания, моя очаровательная Сцилла. А потом, милая, оставь их, дай им поблекнуть так, чтобы казалось, будто это было не с тобой, будто ты читала об этом в какой-то книге. Ты станешь другой со временем, и так и должно быть. И не тревожься, если однажды ты поймешь, что забыла Роджера Годвина.
Потому что я умру, храня тебя в сердце, и в один прекрасный день в раю я снова найду тебя, и мы будем вместе навсегда.
Он положил письмо в конверт с ее именем, потом написал короткую записку и опустил ее вместе с конвертом в другой, адресованный Гомеру Тисдейлу. Запечатанный пакет он отдал капитану Уордору.
Ближе к берегу погода ухудшилась — стало холодней.
Годвин, стоя на мокрой холодной качающейся палубе, слушая вой ветра, с трудом различал впереди береговую полосу. Подлодка под его ногами походила на ящерицу: верткое дергающееся существо в ночи, скользящее между гребнями, словно ее черный цилиндр смазали вазелином, коварно клонящееся во все стороны разом, между тем как они пытались не утонуть, пока надували плоты. Каждый плот рассчитан был на двух человек и груз — консервы, гелигнит и оружие. Мало было волн, колотивших по залитой водой палубе, так еще косой ледяной дождь заливал за вороты штормовых костюмов, пробивался под прорезиненную материю. С каждым вдохом человек вбирал в себя щедрую порцию Средиземного моря. Все беспрерывно задыхались и кашляли.
Предполагалось, что где-то в темноте их ждет Макс Худ и сигнал его фонаря укажет им направление. Без направляющего сигнала высадка была невозможна — вслепую они неизбежно напоролись бы на невидимые рифы.
— Не беспокойтесь, джентльмены, Макс Худ будет на месте. Наше дело — быть наготове. А теперь шевелитесь, — и Джеллико сам взялся за дело, желая показать, как надо работать.
Груз сложили в еще не надутые плоты. Годвин качал ногой педаль насоса, ухватившись одной рукой за единственный трос, который тянулся с носа до кормы, а другой пытаясь удержать плот на месте. Они работали по двое, цепляясь за жесткий, врезающийся в тело трос, отчаянно мешая волнам смыть плот и их самих в черное море за бортом.