— Паршиво вышло. Эта дрянь все время переворачивалась. А он был не в форме. Сказал, цыганское брюхо…
— Чтоб его с его брюхом, — тихо процедил Макс.
— Я пытался его вытащить, Макс. Выбрался на плот и подгреб к нему. Уже держал за руку, оставалось совсем чуть-чуть…
— Не твоя вина, старик. Расслабься, все уже позади.
— Я держал его за руку, уже втаскивал его на плот, но тут накатила зверская волна, и он исчез. Он уже так ослабел, Макс, что не мог даже толком уцепиться за мою руку…
Худ потрепал Годвина по спине.
— Он, что ни говори, свое пожил. Успел натворить немало дел.
— Сколько ему было?
— Сорок пять или шесть. Староват для таких забав. В том вся и беда, Роджер. Нам, старым перечницам, трудно бывает вовремя остановиться.
— Там кто угодно мог утонуть. Чудо, что все не утонули. Сумасшедшая была ночь.
Худ кивнул:
— Неудачно сложилось, ничего не скажешь. Право, старик, мне очень жаль. Никак не ожидал, что это окажется таким испытанием. Лучшие замыслы… все такое. Как твоя голова?
— Еще держится.
— Все тот же старик Роджер.
Хихикнув себе под нос, Макс глотнул рома.
— «Дай им иронию и дай им жалость, когда им дерьмово».
— Хемингуэй. Помнишь, мы познакомились с ним на теннисном корте в Люксембургском саду? Кажется, будто вчера. Ирония и жалость. Как это верно, как верно. Выдержишь небольшую прогулку?
— Даже думать не хочу.
Худ еще раз хлопнул его по спине и передвинулся к соседней дрожащей фигуре.
Они спрятали сдутые плотики и насосы, подготовили груз для переноски. У Годвина в голове не укладывалось, что трудная ночь еще не кончилась. Но она, конечно, и не думала кончаться.
Худ дал им часок погреться у огня и капельку восстановить чувство равновесия, после чего привлек общее внимание, постучав по стене дулом автомата.
— А теперь, когда вы хорошенько отдохнули и привыкли держаться на ногах на суше…
Добродушные душераздирающие стоны.
— …нам предстоит немножко пройтись. Совсем немного, миль пять. Постарайтесь как следует распределить груз. Время поджимает. Уже за полночь, а после рассвета нам нельзя показываться. Так что приканчивайте ром, джентльмены, и забудьте об усталости. Еще несколько часов, и вы уснете сном младенцев.
— Вот именно, сэр, — буркнул Смайт-Хэвен, — просыпаясь с плачем каждые пятнадцать минут.
Так называемая «страна холмов» началась сразу за береговой полосой. Худ как-то умудрялся находить дорогу в мешанине скал, жесткого кустарника и щебня, и вел их все выше, к скальному обнажению на высоте двух тысяч футов. Не отвесный обрыв, но крутой подъем по острым и скользким скалам. Дождь и ветер не стихали, а температура падала, и одежда липла к спине и раздражала кожу, и стертые ноги тоже болели, и все было плохо. Годвину досталось нести тюк с гелигнитом. Приходилось держаться на расстоянии вытянутой руки друг от друга, отставшему грозило потеряться, а темнота была опаснее затаившегося снайпера. Скальную стену рассекали трещины и расселины — одни густо заросли кустарником, другие превратились в водопады дождевой воды. На вершине столовой горы пустыня начиналась от самого края и тянулась до бесконечности. Если в голове у Годвина еще появлялись мысли, то это были мысли, что кругом ад, куда ни посмотри. Его больше не рвало, но будь у него выбор, он вернулся бы на подлодку. Может, он уже забыл, каково там было. А может, просто выжил из ума. Тому, кто мог бы остаться в Лондоне и выпивать себе в «Догсбоди», а оказался здесь, — место только в Бедламе.
Они уже преодолели половину скального подъема — два с половиной часа «небольшой прогулки» — когда он сорвался.
Господи… Дождь, ветер, или грязь под подошвой, или усталость, или неловкость, или глупость — тому, кто падает, уже безразлична причина падения. Поздно. Он искал руками зацеп, корень или трещину, чуть не тычась лицом в ноги впереди идущего, пальцы утонули в грязи, но он нащупал только гладкую скалу и соскользнул, почувствовал, как запрокидывается назад, точь-в-точь коп на верхушке лестницы в одной из кейстоунских полицейских комедий, раскачивается взад-вперед, только он скатывался в лавине мокрого песка, и на миг поверил, что не упадет, и тут же услышал, как крякнул от удара шедший за ним Окс Бестер, и почувствовал, как рука Бестера пытается удержать его в безнадежном усилии, но он перекувырнулся в слепой темноте, сжимая гелигнит, налетая на уступы и ощущая, как царапают лицо жесткие ветви, заскользил, отчаянно пытаясь нащупать ногой хоть какую-то опору и не находя ее, и покатился, крепко прижав к груди гелигнит, вниз, вниз, и вскрикнул от резкого удара, почувствовал, как острая боль пронзила копчик, и воздух вырвался из груди, как кровь из распоротой артерии, и остался лежать, задыхаясь, чувствуя, как уходит жизнь.