Французское выражение он произнес с ухмылкой.
— Ну, для начала…
Он было продолжил прогулку, но тут же остановился, чтобы купить у разносчика горячих каштанов, и снова зашагал, пиная перед собой камушек, пока эта игра ему не наскучила.
— Вам стоит узнать, что джаз начался, когда в Новом Орлеане прикрыли Сторивилль, и музыкантам пришлось перебираться в Чикаго.
— Как понимать, закрыли Сторивилль?
— Во время войны Новый Орлеан превратился в важный порт, — терпеливо объяснил Клайд, — и секретарь военного департамента присмотрелся, что творится в Сторивилле — это район в Новом Орлеане, — и решил, что войскам это не на пользу… Понимаешь, куда я клоню? И шлеп! Они намертво прикрыли Сторивилль, а музыканты, все чернокожие, вместе с девицами отправились вверх по Миссисипи в Чикаго… и стали играть свои мелодии в городишке Чи. Белых чикагских музыкантов их джиги просто очаровали. И они принялись химичить с этими мелодиями, пытались играть их по-своему. Ну, они, понимаешь ли, здорово увлеклись, хотя у них не слишком получалось — те новоорлеанские ребята были по-настоящему хороши, попросту говоря, они умели играть так, что чикагцам и не снилось, — удерживали в равновесии несколько мелодических линий одновременно, все сразу. Я потом дам послушать записи… в общем, белым парням такое не давалось. Мне и сейчас не дается. Тогда белые ребята обошлись с мелодиями немного иначе. Они стали играть по очереди. Понимаешь, Роджер? По очереди…
— Вроде соло, — робко вставил я.
Клайд со вздохом кивнул:
— Соло — вот ключ, превративший новоорлеанский джаз в чикагский джаз. В сольной партии, видишь ли, человек может вставить что-то от себя. Вот я когда сегодня начну работу, я буду радоваться тому, как согласно звучит ансамбль, но в сольной партии с тобой что-то происходит… как будто ищешь дорожку к тому себе, который у тебя внутри. Потом вдруг подбираешь подходящий ключик, и та музыка, что в тебе, черт, Роджер, она вырывается на свободу, она свободна, и ты это видишь! — Он очистил от кожуры последний каштан и забросил его в рот. — Ты выпускаешь ее на свободу, и только надеешься, что она хороша.
Мы подошли к его дому. Он жил в мансарде на пятом этаже, которую называл «пентхаузом», и квартирка в самом деле была удивительно уютной. Ее обставляла подруга, которая шумно ворвалась в его жизнь и так же быстро покинула ее около года назад. Подушки, глубокие бордовые кресла и кушетки, пара занавесей из нитей бус, зеркала с вытравленным по краям узором, множество изделий из бакелита, хрупкость которых разительно контрастировала с самим Клайдом. Он в этой комнате казался чужим, однако с добродушным удовольствием хвастался своими любимыми предметами обстановки: блестящий шейкер для коктейлей, лампа, бамбуковая рамка, в которой помещалась картина с юной девушкой на пляже на фоне пальм, длинный низкий кофейный столик с блестящей черной крышкой. На нем стоял огромный переносной граммофон.
Он пошел налить нам по стакану вина, а я присел в одно из бордовых кресел. На столе пачкой лежали семь книг: Хемингуэй, Фитцджеральд и Вудхаус. Я задумался о том, чей вкус выражен в этой подборке. Клайд заговорил со мной из кухни.
— Мадлен была для меня старовата, — сказал он. — Но по большей части я ничего против нее не имел. Она из тех, кого в Огайо назвали бы доброй богобоязненной женщиной. Удивительно, как она попала в художницы-декораторы, да еще в Париже. Думаю, в глубине души она была лесбиянкой. Она восхищалась Натали Барни, и я вовсе не удивился, когда услышал, что она перебралась жить к подруге в Клиши.
Он вернулся в комнату с тяжелыми широкими стаканами с толстым ободком.
— За наше здоровье и за отсутствующих друзей!
Мы выпили, и у меня защипало язык от молодого вина.
— Боюсь, вино довольно жуткое, зато бесплатно. Один парень подарил, так что придется пить. Конечно, теперь Натали Барни и не узнать — даже страшно, как подумаешь, какой шикарной она когда-то была… Маргарет однажды затащила ее сюда на вечеринку — она просидела десять минут, похоже, не знала, о чем говорить, так что прихватила своего толстого дружка и отбыла.
— А еще кто здесь бывал? — я начинал смотреть на Клайда Расмуссена другими глазами.
— Вроде бы Джозефина Бейкер, только я большую часть ее визита провел в ванной — тошнило. Лесли Хатчинсон — знаешь такого? Ну, Хатч лучший певец, какого мне доводилось слышать. Его «Murder in the Moonlight» — первый класс. Тебе обязательно надо будет о нем написать, но это потом, все в свое время. Слушай, если ты не против, можем поесть в клубе. Загляни ко мне в кухню — тебе не захочется есть то, что из нее вышло. Пойду искупаюсь.